|
Юлиус Эвола - Оседлать тигра
|
|
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:12 | Post # 21 |
 Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 20. Сокрытие природы. «Феноменология»
Таким образом, фактическое положение дел таково, что современная наука, с одной сторо¬ны, привела к значительному количественно¬му росту «знаний» относительно явлений, при¬надлежащих к различным областям, которые ранее оставались неисследованными или не удостаивались внимания, а с другой стороны, она не просто не позволила человеку проник¬нуть глубже в суть реальности, но, скорее, на¬против, привела его к ещё большему отдале¬нию и отчуждению от неё, поскольку то, что с её точки зрения «на самом деле» является при¬родой, целиком ускользает от конкретной ин¬туиции. С этой последней точки зрения, совре¬менная наука не имеет никакого преимущества над «материалистической» наукой вчерашнего дня; если прежние атомы и механическая кон-цепция вселенной ещё позволяли нам предста¬вить нечто конкретное (пусть даже крайне при¬митивным образом), то сущности, которыми оперирует новейшая физико-математическая наука, делают окончательно невозможным ка¬кое-либо представление. Как мы уже говорили, они подобны ячейкам мастерски сплетённой сети, накидываемой на природу, но не ради её конкретного, интуитивного и живого познания действительности — того единственного по¬знания, которое представляет интерес для ещё не выродившегося человечества,— а исключи¬тельно в целях добычи как можно более богато¬го улова. Но эта сеть скользит лишь по поверх¬ности, не захватывая того, что таится в глуби¬не, так что сама природа становится ещё более закрытой и таинственной для человека, чем ко¬гда бы то ни было прежде. Её тайны остаются «сокрытыми», поскольку взор наш прочно при¬тягивают зрелищные достижения в индустри¬ально-технической области, где отныне речь идёт не о познании мира, но исключительно о его преобразовании в интересах приземлённо¬го человечества, согласно той программе, кото-рая была четко сформулирована ещё Карлом Марксом.
Поэтому повторим ещё раз, что все эти на¬чавшиеся разговоры о духовной ценности современной науки, порожденные тем, что она заменила понятие материи — энергией, рас¬сматривает массу как «сгустки излучений» и чуть ли не «замороженный свет» и допускает существование пространств, обладающих бо¬лее чем тремя измерениями, являются чистой мистификацией. На самом деле всё это сущест¬вует лишь в теориях, разработанных специали¬стами в терминах чисто отвлечённых матема¬тических понятий, которые сменили понятия предшествующей физики, но не изменили ров¬ным счётом ничего в реальном мировосприя¬тии современного человека. Это теоретическое нововведение, никак не связанное с реальным существованием, может представлять интерес лишь для праздного ума. Заявления вроде того, что на самом деле существует не материя, а энергия, что мы живём не в трёхмерном евкли¬довом пространстве, но в «искривленном» про¬странстве, имеющем четыре или больше изме¬рений, и так далее, ничего не изменили в реаль¬ном опыте человека; последний смысл того, что его окружает — свет, солнце, огонь, море, небо, цветущие деревья, умирающие сущест¬ва — последний смысл всех этих процессов и явлений не стал более ясным. Поэтому здесь нет ни малейших оснований говорить о неком преодолении, о более глубинном познании в подлинно духовном или интеллектуальном смысле. Как было сказано, здесь допустимо го¬ворить лишь о количественном расширении понятий, описывающих отдельные области внешнего мира, что, помимо практической пользы, может вызвать только праздное любо-пытство.
С любой другой точки зрения, современная наука сделала реальность ещё более чуждой и далекой для современного человека, чем это было во времена господства материализма и так называемой «классической физики»; то есть, она стала для него бесконечно более чуж¬дой и далекой по сравнению с тем, чем она была для человека других культур и даже для примитивных народов. Стало общим местом говорить, что современная научная концепция мира «десакрализует» его, и этот десакрализованный мир научного познания отныне являет¬ся экзистенциальным элементом, определяю¬щим современного человека в тем большей сте¬пени, чем более он «цивилизован». С момента введения общеобязательного образования, че¬ловеку настолько забили голову «позитивны¬ми» научными идеями, что его взгляд на окру¬жающий мир не может быть никаким иным, кроме как бездушным, а следовательно, воз¬действует на него исключительно разруши¬тельным образом. Задумайтесь, например, о чём может говорить такой символический образ, как «солнечное происхождение» династии типа японской, человеку, «знающему» благо¬даря науке, что солнце на самом деле является всего лишь одной из звезд, к которой даже можно послать ракеты. Или подумайте, что мо¬жет значить патетическая фраза Канта о «звёздном небе надо мной» для человека, про¬свещённого новейшими достижениями астро¬физики в области строения космоса.
В общем, если говорить о том, что с первого момента зарождения современной науки огра¬ничивало (и продолжает ограничивать) сферу её действия, независимо от любого её дальней¬шего развития, то имеет смысл указать на то, что её неизменным и непоколебимым основа¬нием и отправной точкой как было, так и оста¬ётся дуальное отношение «Я» к не-«Я» как к че¬му-то внешнему для «себя», то есть такое отно¬шение, которое свойственно простому чувст¬венному восприятию. Подобное отношение не-изменно лежит в подоснове всех построений современной физики; все используемые ею ин¬струменты исследования представляют собой не что иное, как максимально возможное усо¬вершенствование и предельное обострение обычных физических чувств, но они не имеют никакого отношения к инструментам иного, то есть истинного познания. Так, например, вве¬дённое современной наукой понятие «четвертого измерения» неизменно остается для неё измерением физического мира, а не тем изме¬рением, которое открывается восприятию, пре¬одолевшему границы физического опыта.
Учитывая это изначальное ограничение, возведённое в ранг метода, становится понят¬ным, что обратной стороной научно-техниче¬ского прогресса является застой или погрязание в самом себе. Подобного рода прогрессу не сопутствует какой бы то ни было внутренний прогресс, поскольку он проистекает на совер¬шенно обособленном уровне, не оказывает ни малейшего влияния на конкретную экзистен¬циальную ситуацию человека и даже не стре¬мится к этому, предоставляя ей развиваться самой по себе. Поэтому нет особой необходи¬мости задерживаться здесь на совершенной бессмысленности или обезоруживающем про¬стодушии тех современных общественных идеологий, которые почти возвели науку в ранг религии, способной указать человеку путь к счастью и прогрессу и наставить его на этот путь. Истина же, напротив, состоит в том, что прогресс науки и техники не дает ему ровным счётом ничего; не в плане познания (об этом мы только что говорили), не в плане могущест¬ва, не, тем более, в плане выработки какой-ли-бо высшей нормы действия. Если, например, говорить о могуществе, то вполне понятно, что никто не будет притязать на то, что человек как таковой, в своей экзистенциальной кон¬кретности стал более могущественным и выс¬шим существом только благодаря тому, что он может уничтожить целый город при помощи водородной бомбы, воплотить в жизнь чудеса, обещанные нам «второй индустриальной рево¬люцией», при помощи атомной энергии, и толь¬ко недалекий человек может позволить одура¬чить себя теми играм для взрослых детей, кото¬рые представляют собой космические исследо¬вания. Все эти формы внешнего и направлен¬ного вовне механического могущества ни ма¬лейшим образом не изменяют реального чело¬века; за исключением чисто материальных ре-зультатов, человек, использующий космиче¬ские корабли, ничем не превосходит человека, использующего дубинку; он остаётся тем, чем он есть, со всеми его страстями, инстинктами и слабостями.
Если же говорить о третьем пункте, а имен¬но о нормах действия, то очевидно, что совре¬менная наука предоставила человеку широчай¬ший набор средств, при этом совершенно оста¬вив в стороне проблему целей. Здесь можно вспомнить уже использованный нами ранее об¬раз, описывающий состояние современного мира как «каменный лес, в центре которого скрывается хаос». Впрочем, были те, кто пытался отыскать некое целевое оправдание это¬му неслыханному накоплению материальных средств, характерному для атомной эры. На¬пример, Теодор Литт выдвинул идею, согласно которой человек сможет реализовать свою ис¬тинную природу именно тогда, когда, оказав¬шись в пограничной ситуации, он рискнёт вос¬пользоваться своей свободной волей и совер¬шенно осознанно примет решение в ту или иную сторону. То есть в рассматриваемой здесь ситуации он должен был бы принять ре¬шение или в пользу военного разрушительного использования подобных средств или в пользу их мирного «созидательного» применения.
Однако в эпоху разложения подобная идея представляется совершенно абстрактной и маргинальной, рождённой умом интеллектуа¬ла, окончательно оторвавшегося от реально¬сти. Во-первых, сама возможность подобного выбора предполагает наличие людей, ещё со¬храняющих некую внутреннюю норму, то есть чётко осознающих то, что достойно быть це¬лью, а что — нет, за рамками всех соображе¬ний, связанных с чисто материальным миром. Во-вторых, она предполагает, что именно этим гипотетическим людям будет дано право при¬нимать решение, как именно использовать эти средства. Оба предположения являются чис¬той химерой. Особенно это касается второго из них; на самом деле сегодняшние «правите¬ли» окончательно запутались в игре действий и противодействий, которая ускользает от вся¬кого реального контроля, так же как обычный человек полностью починяется иррациональ¬ным коллективным влияниям и почти без ис¬ключения стоит на службе материально-эко¬номических интересов, амбиций и антагониз¬мов, что не оставляет ни малейшего места для выбора, свершаемого исходя из осознанной свободы, то есть такого решения, которое мо¬жет принять человек как «абсолютная лич¬ность».
Наконец, даже вышеуказанная альтернати¬ва, которая столь страшит наших современни¬ков, может предстать перед нами в совершенно ином ракурсе, нежели то предполагается паци¬фистским, «прогрессистским» и морализатор-ским гуманизмом. Действительно, мы совер¬шенно не уверены в том, что те, кто, несмотря ни на что продолжают верить в человека и счи¬тают, что нынешние почти апокалиптические разрушительные процессы раскрывают саму суть экзистенциальной проблемы во всей её наготе и открывают возможность испытать себя в крайних обстоятельствах, должны счи-тать их большим злом сравнительно с тем безо¬пасным и довольным шествием человечества по пути к тому счастью, как оно видится «последнему человеку» Ницше; человеку, рожден¬ному процветающим «обществом потребле¬ния», катастрофически размножающемуся со¬циализированному животному, обеспеченно¬му всеми научно-индустриальными достиже¬ниями.
Именно в этом свете должен оценивать при¬роду современной науки со всеми её приклад¬ными возможностями тот человек иного типа, которого мы имеем в виду. Нам остается доба¬вить только несколько соображений относи¬тельно тех выводов, которые он может извлечь для себя из всего вышесказанного.
Мы не видим необходимости останавливать¬ся здесь более подробно на мире техники, по¬скольку мы уже говорили о том, какого рода взаимоотношения может позволить себе с ней человек иного типа. Так, мы говорили о маши¬не, как символе; в число тех вызовов, которые в пограничных ситуациях способны привести к пробуждению измерения трансцендентности, можно включить также всё то, что благодаря «чудесам науки» нам, пережившим опыт то¬тальных мировых войн, открывает новая атом¬ная эра. Важно только подчеркнуть, что речь идёт о конкретном и необратимом событии, ко¬торое требуется принять и обернуть к своей выгоде, относясь к нему так же, как например, к природному катаклизму. Во всех других отношениях всё вышесказанное о внутренней ценности науки и техники остаётся в силе, дос¬таточно придерживаться того, что уже было сказано по этому поводу.
Тем не менее заслуживает внимания не¬сколько другой момент, затрагивающий про¬блему «научного метода» как такового. Совре¬менная наука никоим образом не раскрывает нам сущности мира и не имеет ничего общего с истинным познанием, но, скорее, напротив, служит наглядным подтверждением разложе¬ния последнего. Однако идеалом научной дея¬тельности является ясность, безличность, объ¬ективность, доказательность, отсутствие сан¬тиментов, побуждений и личных предпочте¬ний. Учёный верит в то, что он исключает соб¬ственную точку зрения, позволяет «вещам» го¬ворить от своего имени. Его интересуют «объ¬ективные» законы, никак не связанные с тем, что нравится или не нравится индивиду, и не имеющие ничего общего с моралью. Таким об-разом, эти черты роднят его с реалистической позицией, которая является для нас одним из основополагающих составных элементов, из которых складывается поведение целостного человека. В классической античности подобно¬го рода дисциплина, направленная на культи¬вацию интеллектуальной ясности, также все¬гда пользовалась заслуженным признанием. Этому не вредит даже практический характер современной науки, на который мы указывали выше; он затрагивает общую направленность, или базовую формулу всей науки современно¬го типа, но не прямое и произвольное вмеша-тельство индивида в ход исследовательской деятельности, вытекающей из вышеописанной предпосылки и не допускающей подобного рода вмешательство. Таким образом, научная деятельность является своеобразным отобра¬жением раннее упомянутого нами аскетиче¬ского подхода, присущего активной объектив¬ности и представляющего собой символиче¬скую ценность, каковой на другом уровне обла¬дает машина. Однако человек, достигший со¬стояния реального просветления, не может иг¬норировать того, сколь значительную роль для учёного, за рамками формального метода ис¬следования, играют иррациональные факты, особенно в том, что касается подбора гипотез и теоретической интерпретации. В любой науч¬ной теории, или гипотезе, всегда сохраняется некая подоснова, о которой даже не подозрева¬ет сам человек науки; он остаётся пассивным по отношению к ней и поддаётся прямому влия¬нию, которое отчасти зависит от сил форми¬рующих некое общество, проходящее ту или иную точку данного цикла. В нашем случае речь идёт о заключительной, сумеречной фазе цикла, которую проходит сегодня Запад. Кри¬тика науки, предъявившая ей обвинение в «фактическом предрассудке» (Р. Генон), то есть в том, что сам факт как таковой мало что значит и основным фактором скорее является та система, в которой он находит своё место, и на основании коей он интерпретируется, по¬зволяет нам осознать всё значение этой подос-новы. С несколько иной точки зрения здесь обозначены также те пределы, которые обес-смысливают претензии современного учёного на достижение идеала ясности и непредвзято¬сти. Тайная реальная история современной науки ещё ждёт того, кто сумеет её написать.
Может показаться несколько противоречи¬вым тот факт, что, с одной стороны, в предыду¬щей главе мы признали существенными эле¬ментами нового стиля, присущего иному типа человека, такие вещи как дистанцированность, отрешенность Я от предметного мира, и в то же время чуть выше высказали своё неприятие той дуальной ситуации, когда Я противопос¬тавляет себя не-Я, внешнему миру, природе, явлениям, каковая является не только базовой предпосылкой всей современной науки, но так¬же лежит в основании целой системы, где не может быть и речи об истинном познании.
Однако это противоречие исчезает, если по¬ставить вопрос о внутренней форме, поведении и возможностях, присущих тому человеку, ко¬торый готов лицом к лицу встретить внешний мир, природу, отказавшись от проецирования на неё личных ощущений, субъективных смы¬слов, эмоций и фантазий. Современный учё¬ный, с точки зрения его внутреннего мира, представляет собой угасшего человека, кото¬рому присуще исключительно грубое физиче¬ское восприятие действительности и интел¬лект, погружённый в математические абстрак¬ции; он является таковым именно потому, что для него отношения между «Я» и не-«Я» носят чисто ригидный и бездушный характер, по-скольку его «дистанцированность» действует исключительно отрицательным образом, тогда как вся современная наука нацелена, скорее, на то, чтобы «схватить» и урвать что-либо от мира, а не на то, чтобы понять его исходя из представления о познании как о качественном, а не количественном понятии.
Однако по-другому обстоит дело с челове¬ком иного типа, для которого восприятие чис¬той реальности в принципе не предполагает ни¬каких ограничений подобного рода. Дело в том, что подобно тому как это происходит при све¬дении к абсурду, в новейшей науке стали со¬вершенно очевидными все те черты, которые на самом деле были присущи науке современ¬ного типа уже во времена её зарождения, а следовательно, общий итог оказывается безуслов¬но отрицательным, что, впрочем, рассматри¬ваемый нами человек должен оценивать ис¬ключительно как достойный конец старого за¬блуждения. Поэтому он отринет как бессмыс¬ленную, абстрактную, чисто прагматическую и лишенную всякого интереса любую «научную» теорию мира; поскольку для него она является не чем иным, как «познанием того, что стоит познания» (О. Шпанн). Таким образом, и здесь мы имеем дело с tabula rasa во всём, что касает¬ся природы, которая вновь открывается нам во всей её первозданной чистоте. А следователь¬но, это целиком совпадает с тем, что было ска¬зано в конце предыдущей главы. Только в дан¬ном контексте, для того чтобы окончательно развеять видимость противоречия, о котором шла речь чуть выше, следует добавить идею многомерности опыта. Естественно мы имеем в виду не чисто вымышленную математическую идею многомерности, выдвинутую новейшими физическими теориями. Чтобы окончательно прояснить этот вопрос, мы не будем как рань¬ше обращаться здесь непосредственно к тради¬ционным учениям (хотя мы могли бы восполь¬зоваться этим методом), но рассмотрим вместо этого одно из современных течений, где можно отчасти уловить отдельные бессознательные отголоски этих учений. В данном случае мы имеем в виду течение «феноменологической онтологии», разработанное Гуссерлем, кото¬рое нередко смешивают с тем же экзистенциа¬лизмом.
Основным требованием, выдвинутым дан¬ным направлением, также было стремление ос¬вободить непосредственный опыт реальности от всех теорий, проблем, внешне достоверных понятий и практических целей, которые затме¬вают его от нас. То есть освободить его также от всех абстрактных идей относительно того, что может скрываться «за» ней, как в терминах философии (кантовских «сущности» или эс¬сенции, «вещи в себе»), так и в научных терми¬нах. В этом отношении, с объективной точки зрения, практически произошло возращение к требованию Ницше отказаться от всякой «по¬тусторонности», всякого «другого мира» и со¬ответственно, с субъективной точки зрения, возвращение к древнему принципу εποχή то есть воздержания от какого бы то ни было суж¬дения, какой-либо индивидуальной интерпре¬тации или применения неких концептов и пре¬дикатов к опыту. Кроме того, требовалось пре¬одолеть всякое текущее мнение, ложное чувст¬во близости, ясности и привычки по отноше¬нию к окружающим нас вещам; то есть следо¬вало отказаться от всего того, что помогало со¬крыть изначальное «изумление», которое испытывает человек перед лицом мира. Это должно стало первой стадией.
После этого сочли необходимым предоста¬вить слово самим фактам или «наглядностям» переживания в их непосредственной связи с «Я» (что в этой школе получило не совсем удачное название — «интенциональность», хотя, на самом деле, речь идёт здесь о том, что никак не совместимо с какой-либо «интенци¬ей» в принятом понимании,— см. сказанное в гл. 18, ведь на этом уровне ни в реальности, ни в Я не должно оставаться места для каких бы то ни было «интенций»).
Здесь необходимо пояснить, что, собствен¬но, в данном направлении понимается под «фе¬номеном» (от которого и возникло само опреде¬ление «феноменология»). Это слово вернули к его изначальному значению, связанному с гре¬ческим глаголом, означавшим проявляться, яв¬ляться, то есть его следует понимать как «то, что являет себя непосредственно», что пред¬стаёт перед нами как прямое содержание соз¬нания. Тем самым ушли от того лингвистиче¬ского применения понятия «феномен», которое возобладало в современной философии, где «феномену» придавалось, молчаливо или от¬крыто, обесцененное значение как «простому явлению», противоположному тому, что есть на самом деле или скрывающему истинную реальность; то есть признавалось наличие, с од-ной стороны, бытия, а, с другой — видимого, кажущегося «мира феноменов». Феноменоло¬гия отказалась от этого деления. Была выска¬зана мысль, что бытие способно «манифести¬роваться» так, как оно есть на самом деле в сво¬ей сущности и в своём значении (именно по¬этому выражение «онтологическая феномено¬логия» = учение о бытии, основанное на явле¬нии, не несёт в себе никакого противоречия) и, следовательно, «за феноменами, как их пони¬мает феноменология, не может стоять ничего иного».
Последний шаг состоял в уточнении того, что, хотя бытие в феномене не скрывает, но яв¬ляет себя, тем не менее эта манифестация мо¬жет иметь несколько ступеней. Поначалу оно проявляет себя смутно и неясно на уровне чис¬то чувственных сущностей. Но возможно так¬же «раскрытие» (Erschliessung) феномена; что также некоторым образом ведёт к вышеупомя¬нутой идее живой многомерной реальности. С точки зрения «феноменологии», познавать — значит мысленно приближаться к этому «рас¬крытию», однако это приближение не имеет ни¬чего общего ни с логическим, ни с индуктив¬ным, ни с научным или философским рассужде¬нием. Тем не менее стоит особо выделить одну идею Гуссерля, которая почти дословно воспроизводит традиционную доктрину. «Феноме¬нологическая деструкция» или «редукция», осуществляемая по отношению к внешнему миру, как уже было сказано, представляет со¬бой освобождение чистого и прямого пережи¬вания ото всех его скрывающих концептуаль¬ных и дискурсивных наслоений. Применение той же «редукции» (каковая является техниче¬ским термином данной школы), или «деструк¬ции», к внешнему миру по идее, должно приво¬дить к восприятию чистого Я, как к изначально¬му элементу, или как называет это сам Гус¬серль — к «трансцендентальному Я». Послед¬нее должно составлять ту единственную на-дежную опору или ту изначальную очевид¬ность, которую искал ещё Декарт и каковая ос-таётся нам после последовательного сомнения во всём. Используя нашу терминологию, этот элемент, или «остаток», сохраняющийся после применения «феноменологической редукции» к внешнему миру и раскрывающий себя во всей своей наготе, является «бытиём» в нас, надын¬дивидуальной «самостью». Это центр, излучаю¬щий ясный, неподвижный свет, чистый источ¬ник света. Когда излучаемый им свет падает на «феномены», они раскрываются, то есть он вы¬свечивает их глубочайшее измерение, «живую сущность», которую в рамках данной школы принято называть «имманентным смысловым содержанием» (immanenter Sinngehalt). Тогда внутреннее и внешнее совпадают.
В качестве последнего аспекта феноменоло¬гии можно указать на ещё одно её требование, также отражающее традиционный взгляд. Речь идёт о необходимости преодоления антитезы, или разрыва, обычно существующего между данными непосредственного опыта и смысла¬ми. Рассматриваемое течение пытается отде¬лить себя как от рационально-виталистского направления, так и от позитивистско-эмпири-ческого. В этих направлениях, также на свой лад доводящих ситуацию до состояния tabula rasa, остается лишь чисто чувственная «пози¬тивная» действительность (являющаяся от¬правной точкой для одноимённой «позитивист¬ской» науки), или чистый опыт, переживаемый как нечто инстинктивное, иррациональное и субинтеллектуальное. Между тем, раскрытие или одушевление феномена, происходящее в результате проекции света «Само», «бытия», напротив, выявляет как последнюю сущность самого явления то, что можно было бы опреде¬лить словом «интеллектуальное» (интеллиги¬бельное), если только под интеллектуально¬стью мы подразумеваем нечто иное, нежели свойственное исключительно абстрактному, рационализирующему уму. Чтобы несколько прояснить сказанное, добавим, что за уровнем, пусть и непосредственного, но не освященного светом «души» переживания скрывается «ус¬мотрение смысла вещей как некой сущности». «Познание совпадает с видением, интуиция (прямое восприятие) со смыслом». Если обыч¬но мир дан нам в виде чувственных сущностей («явлений») без смыслового содержания или же в виде исключительно субъективных смы¬слов (мыслимых идей) без чувственного вос¬приятия (реальной интуитивной основы), то в «феноменологическом углублении» первое и второе должны совпасть на уровне высшей объ¬ективности. С этой точки зрения, феноменоло¬гия предстаёт не неким иррационализмом или позитивизмом, но «эйдетикой» (познанием ин¬теллектуальных сущностей), поскольку стре¬мится к «интеллектуальной» прозрачности ре¬ального. Достижение которой естественно предполагает различные стадии.
В сущности, почти то же самое подразумева¬ли под intuitio intellectualis (интеллектуальной интуицией) в Средние Века. Поэтому в целом, казалось бы, если ограничиться основными идеями, выдвинутыми нами ранее, не особо уг¬лубляясь в их суть, существует определённое сходство между ними и требованиями, выдви¬нутыми феноменологией. Однако это сходство имеет чисто формальный и иллюзорный харак¬тер, так же как и сходство между «феноменологическими» темами и традиционными учения-ми, которое, как уже говорилось, иногда дости¬гает такой степени, что заставляет заподозрить самый настоящий плагиат. Но, несмотря на это, на самом деле вся школа Гуссерля и его по¬следователей представляет собой обычную фи¬лософию; это своего рода пародирование идей, принадлежащих совершенно другому миру. Вся феноменология, являющаяся творением современных «мыслителей», университетских специалистов, опирается исключительно на эк¬зистенциальный уровень, свойственный совре¬менному человеку, для которого любое «рас¬крытие» феномена, то есть конкретной, живой и многомерной реальности в её обнажённости (Ницше сказал бы в её «невинности»), является и не может бы не чем иным, как простой фанта¬зией. Действительно, в этой школе всё сводит¬ся к чтению более-менее заумных книг, посвя¬щенных обычной и бесплодной критике той или иной системы профанической истории, их ло¬гическому анализу, здесь всё пропитано при¬вычным идолопоклонством перед «философи¬ей», не говоря уже о смешении отдельных дей¬ствительно значимых идей, выделенных нами здесь, со множеством довольно подозритель¬ных гипотез. Это относится, например, к значе¬нию, которое придается времени, истории и становлению, к двусмысленному определению Lebenswelt (мир жизни), должному означать мир чистого восприятия, к не менее двусмыс¬ленному понятию «интенциональности», о чём мы уже говорили, к наивным и расплывчатым перспективам, связанным с миром «гармонии» и «рациональности» и т. п. Но здесь не место для дальнейшей критики этой школы, особенно учитывая то, что мы воспользовались «феноме¬нологией» — также как ранее и экзистенциа¬лизмом — исключительно как простой отправ¬ной точкой для наших рассуждений.
Как бы то ни было, мы указали тот единст¬венно возможный путь, которым может дви¬гаться «познающий», если он согласен с тем, что в конце цикла всё, относящееся к сфере «познания», имеет отныне характер великой иллюзии и полностью лишено всякого духов¬ного значения. Повторим, что этот путь был хо¬рошо известен ещё в традиционном мире, по¬этому тому, у кого есть такая возможность, лучше обратиться сразу к нему, не нуждаясь ни в Гуссерле, ни в его последователях, что, по¬мимо прочего, позволит избежать всяких недо¬разумений, привычных для того, кто — говоря словами одной восточной пословицы — «пута¬ет палец, показывающий на луну, с самой лу¬ной». Строго говоря, «феноменологическая де¬струкция» не оставляет камня на камне и от са¬мой «феноменологии», поэтому по отношению к этому вошедшему нынче в моду течению, как и к любому другому, следует придерживаться принципа: vu, ehtendu, interre1. Оно ровным счётом ничего не изменило, не привело ни к ка¬кому реальному преодолению.
1 Увидел, понял, вернулся назад (фр.).— Прим. ред.
В традиционных учениях символика «третье¬го глаза», взгляд которого сжигает все видимо¬сти, прямо соответствует идее «феноменологи¬ческой деструкции». Равным образом традици¬онная «внутренняя доктрина», касающаяся множественных состояний бытия, всегда ут¬верждала наличие некой «сущности», или «су¬щего», каковое является не гипотетически мыс¬лимой или принятой на веру изнанкой явлений, но объектом непосредственного «интеллекту¬ального» переживания, то есть обычного, чув¬ственного опыта. В ней также было принято го¬ворить не о «другой реальности», но о других, доступных переживанию измерениях единой реальности. Наконец, почти тем же значением обладает и так называемая символическая кон¬цепция космоса: это многомерность смысловых ступеней, которые может представлять реаль¬ность для дифференцированного восприятия, очевидным образом обусловленного самим вос-принимающим, то есть тем, что он есть (где пограничным можно считать такое восприятие, которое Гуссерль пытался определить при по¬мощи «трансцендентального Я»). Если же гово¬рить о содержании подобного рода пережива¬ния или восприятия, то пограничное измерение можно описать в упомянутых ранее терминах Дзэна как чистую реальность, которая обрета¬ет абсолютный смысл так, как она есть, не ве¬дающую ни целей, ни намерений («интенций»), не нуждающуюся ни в оправданиях, ни в дока-зательствах и проявляющую трансцендент¬ность как имманентность.
Как уже говорилось, отголоски подобных представлений можно встретить также в идеях Ницше и Ясперса относительно «языка реаль¬ности». Здесь вновь необходимо уточнить, что мы сочли возможным заговорить об этих пер¬спективах только для того, чтобы избежать возможных недоразумений и провести необхо¬димое разграничение. Однако мы совершенно не склонны утверждать, что всё это уже явля¬ется открытой возможностью; это касается не только наших современников в целом, но и того человека особого типа, которого мы посто¬янно имеем в виду. Нельзя не учитывать того влияния, которое оказали на положение совре¬менного человека современный «прогресс» и «культура», в значительной степени нейтрали¬зовавшие способности, необходимые для действенного «раскрытия» восприятия вещей и сущностей, того «раскрытия», которое не име¬ет ничего общего с философическими экзерси¬сами нынешних «феноменологов».
Чувство нынешнего распада познания, за¬тронувшего саму суть того, что отныне понима¬ют под «познанием», может стать необходимой предпосылкой для продвижения в этом направ¬лении; однако дальнейшие шаги требуют уже не просто ментальной установки, но внутрен¬него пробуждения. Учитывая, что с самого на¬чала в этой книге мы решили рассматривать не ту разновидность человека особого типа, кото¬рый склонен к полной изоляции от современно¬го мира, но того, кто живёт в самом его сердце, трудно представить, что он сможет продви¬нуться по этому пути познания через множест¬венные измерения реальности дальше опреде¬лённого предела и, не считая форм поведения и раскрытия, на которые мы уже указывали, го¬воря о новом реализме (сохраняющих свою ценность и действенность), может, только не¬которые особые травматические ситуации по¬зволят ему отодвинуть эту границу. Впрочем, об этом мы уже говорили.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:12 | Post # 22 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ОБЛАСТЬ ИСКУССТВА.
ОТ «ФИЗИЧЕСКОЙ» МУЗЫКИ
К СИСТЕМЕ НАРКОТИКОВ
21. Болезнь европейской культуры
Ранее, в частности, говоря о ценностях лич¬ности и новом реализме, нам уже доводилось указывать на особый характер, присущий куль¬туре и искусству в современном мире. Вернём¬ся к этой теме, но теперь рассмотрим её с не¬сколько иной точки зрения, главным образом для того, чтобы понять, какое значение может иметь эта частная область для интересующего нас особого типа человека.
Чтобы проиллюстрировать связь, сущест¬вующую между искусством и культурой по¬следнего времени и процессом распада в це¬лом, можно обратиться к основному положе¬нию, выдвинутому Кристофом Штедингом (Christof Steding) в своей работе «Империя и болезнь европейской культуры», в которой до¬вольно подробно рассмотрены происхождение и характеристики культуры, сформировавшей¬ся в Европе после заката её традиционного единства. Штединг раскрывает, что отправной точкой для зарождения этой культуры послу¬жило разъединение, нейтрализация, эманси¬пация и абсолютизация частных областей, пре¬жде бывших органичными частями единого це¬лого. Однако особое внимание он уделяет тому центру, который задавал форму для всего су¬ществования целиком, придавал смысл жизни и обеспечивал вполне органический характер, в том числе и культурной области. Положи¬тельное и необходимое проявление этого цен¬тра на политическом уровне автор соотносит с принципом империи, понимаемом не только в сугубо светском (то есть в узко политическом), но и в духовном смысле, каковой он сохранял ещё во времена средневековой европейской ойкумены и который имел первостепенное зна¬чение в политической теологии великих гибел¬линов и того же Данте.
В Европе этот процесс распада, бывший, как обычно, следствием утраты всяких высших то¬чек отсчёта и затронувший в том числе указан¬ную область, имел две взаимосвязанные при¬чины. Первая состояла в своеобразном парали¬че идеи, прежде служившей центром притяже¬ния для всего, составлявшего европейскую традицию, что сопровождалось помутнением, материализацией и упадком имперского прин¬ципа и его прежнего влияния. Второй причи¬ной, столь тесно связанной с первой, что проявляются они практически одновременно и вы¬глядят как некое целое, стало центробежное движение, разъединение и автономизация ча¬стных областей, что было обусловлено именно ослаблением и исчезновением изначальной силы притяжения. С политической точки зре¬ния, известным следствием этого процесса, на котором мы не будем здесь останавливаться, стал конец общего единства, которое в общест¬венно-политическом смысле, несмотря на ши¬рокую систему отдельных автономий и имею¬щиеся трения, представлял собой прежний ев¬ропейский мир. В частности, произошло то, что Штединг называет «швейцаризацией» или «голландизацией» территорий, ранее органич¬но включённых в имперское целое, и произош¬ло партикуляристское дробление, которым обычно сопровождается зарождение нацио¬нальных государств. В интеллектуальном пла-не это со всей неизбежностью должно было привести к возникновению расколотой, «ней-тральной» культуры, напрочь лишённой всяко¬го объективного характера.
Действительно, именно таковы генезис и господствующий характер культуры, науки и искусства, преобладающих в современную эпоху. Однако здесь не место для более под¬робного анализа этого вопроса. Если вернуть¬ся к сказанному о современной науке и её прикладном применении, можно было бы лег¬ко отыскать в данной области черты этого, ставшего автономным процесса, не контроли¬руемого и не сдерживаемого никакой высшей инстанцией, которая была бы способна его ог¬раничить и направить в заданное русло. По¬этому нередко создается впечатление, что на¬учно-техническое развитие, образно говоря, держит человека в ежовых рукавицах, неред¬ко загоняя его в тяжкие, непредвиденные и полные неожиданностей обстоятельства. Из¬лишне даже напоминать здесь о таких аспек¬тах современной науки как крайняя специа¬лизация и отсутствие высшего объединяюще¬го принципа, настолько они очевидны. Это ес-тественные следствия одной из догм прогрессистской мысли, отстаивающей «свободу нау¬ки» и научных исследований, не подлежащих никаким ограничениям, что, в свою очередь, является просто слегка смягченным способом оправдать и узаконить эту разрозненную дея¬тельность.
Этой «свободе» соответствует имеющая практически тот же смысл «свобода культу¬ры», превозносимая как некое «прогрессив¬ное» завоевание, которая также расчищает путь разрушительным процессам, действую¬щим в полную силу в неорганической цивили¬зации (полностью противоположной той свободе, которая, по мнению того же Вико, была свойственна «героическим периодам» преж¬них обществ). Одним из наиболее типичных выражений этого стремления новой культуры к «нейтралитету» является противопоставле¬ние культуры политике. Отстаивается идеал чистого искусства и чистой культуры, кото¬рые не должны иметь ничего общего с полити-кой. У деятелей культуры, отстаивающих ли¬берализм и культурный гуманизм, этот раз-рыв нередко оборачивается прямой оппозици¬онностью. Хорошо известен тип интеллектуа¬ла или гуманиста, испытывающего по отноше¬нию ко всему, что имеет хотя бы малейшую связь с миром политики — с идеалом и авто¬ритетом государства, суровой дисциплиной, войной, властью и господством — почти исте¬рическую нетерпимость, наотрез отказываясь признавать за подобными идеями какую-либо духовную или «культурную» ценность. В ре¬зультате отдельные культурологи стремятся категорически отделить «историю культуры» от «политической истории», превратив пер¬вую в абсолютно самодостаточную область. Конечно, антиполитический пафос и отчужде¬ние, свойственные «нейтральным» культуре и искусству, во многом оправданы деградацией политической области, тем низким уровнем, на который скатились политические ценности в последнее время. Однако, помимо этого, речь идёт о некой принципиальной позиции, благодаря которой никто уже не замечает анормальности подобной ситуации, посколь¬ку «нейтральный» характер стал основопола¬гающей чертой современной культуры.
Во избежание недоразумений, имеет смысл уточнить, что противоположной ситуацией, за которой следует признать нормальный и творческий характер, является не то положе¬ние, при котором культура ставится на служ¬бу государству и политике (здесь, как и выше, мы используем это понятие в современном де¬градировавшем смысле), но такая ситуация, когда единая идея, в которой воплощён основ¬ной, центральный символ данного общества, проявляет свою силу и одновременно оказы¬вает соответствующее, нередко незримое, влияние как на политическую область (со все¬ми присущими ему — далеко не только мате¬риальными — ценностями, как это бывает в настоящем государстве), так и на область мышления, культуры и искусства; это исклю¬чает всякий раскол или принципиальный ан¬тагонизм между культурой и политикой, а следовательно, и необходимость внешнего вмешательства. Учитывая полное отсутствие сегодня цивилизаций органического типа и почти безоговорочное торжество процессов распада во всех сферах существования, по¬добная ситуация представляется практически немыслимой, и единственной, хотя и фаталь¬ной (поскольку сама по себе она является ложной и пагубной), альтернативой оказыва¬ется либо «нейтральная» позиция искусства и культуры, лишённых всякого высшего узако¬нения и значения, либо прислуживание поис-тине ублюдочным политическим силам, как это происходит при «тоталитарных режимах», в особенности тех, которые были сформиро¬ваны под влиянием теорий «марксистского реализма» и сопутствующей полемики против «декадентства» и «отчуждения» буржуазного искусства.
Как мы уже говорили, рассматривая про¬блему «ценностей личности» и их преодоле¬ния, естественным результатом, вытекающим из этого отчужденного характера искусства и культуры, становится субъективизм, то есть полное исчезновение в этой области объек¬тивного и безличного стиля и, в более общем смысле, утрата всякого измерения глубины. Теперь, перед тем как подвести общий итог, осталось лишь вкратце рассмотреть новейшие формы культуры, которые пришли на смену «нейтральному» искусству.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:13 | Post # 23 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 22. Разложение современного искусства
Говоря о современном искусстве, необходи¬мо прежде всего упомянуть свойственную ему в целом тенденцию к отражению так называе¬мых «душевных переживаний», которая явля¬ется характерным выражением женской ду¬ховности, не желающей ничего знать о том уровне, на котором действуют крупные истори¬ческие и политические силы, и благодаря сво¬ей болезненной чувствительности (вероятно, являющейся иной раз прямым следствием травмы) пытающейся найти убежище в мире частной субъективной жизни художника, при¬знавая ценность лишь за тем, что имеет инте¬рес с психологической и эстетической точек зрения. В литературе основными представите¬лями этого направления можно считать таких авторов, как Джойс, Пруст и Жид.
В отдельных случаях это направление объе¬диняется с течением, лозунгом для которого стало «чистое искусство», под которым здесь понимается крайний формализм, то есть такое стремление к формальному совершенству, по сравнению с которым «содержание» становит¬ся настолько незначительным, что любая пре¬тензия по поводу содержания объявляется грязным вмешательством в творческий процесс (если бы не исключительная пошлость, можно было бы привести здесь в качестве при¬мера эстетику Б. Кроче). В подобных случаях достигается последняя стадия разложения, значительно превосходящая уровень фетиши¬зации внутреннего мира художника.
Робкие попытки придерживаться «традици¬онного искусства» в наши дни столь редки, что не заслуживают упоминания. Сегодня не со¬хранилось никакого представления о том, что есть «традиционное» в высшем смысле этого слова. Осталось лишь так называемое академи¬ческое искусство, под которым обычно подра¬зумевают слепое подражание образцам, но в нём нет и не может быть никакой изначальной творческой силы. Это всего лишь одна из раз¬новидностей «режима остатков», а всё так на¬зываемое «великое искусство», оставшееся в прошлом, сегодня служит лишь предметом для соответствующей риторики.
Что до противоположного течения, то есть авангардистского искусства, то его ценность и значение сводятся к простому бунту и обост¬ренному восприятию общего процесса распа¬да. Произведения этого жанра иной раз пред¬ставляют определенный интерес, но не с худо¬жественной точки зрения, а как показатели об¬щей атмосферы современной жизни; они отра¬жают кризисное состояние (именно в этом смысле мы, говоря о проявлениях европейско¬го нигилизма, упоминали некоторых предста¬вителей этого направления), но не способны создать нечто стабильное и долговечное. Ко всему прочему, в хаосе всех этих направлений крайне показательным является их стреми-тельное «перерождение»; почти все представи¬тели прежних авангардных движений, ещё не¬давно выдвигавшие радикальные революцион¬ные требования, в сущности опираясь на впол¬не реальную экзистенциальную ситуацию, се¬годня сами создают новые академии, столь же нетерпимые ко всему новому, как и те, против которых они столь яростно бунтовали только вчера, и превращают свое творчество в баналь¬ный предмет наживы. Столь же типичным яв¬ляется и последующий переход некоторых из этих художников к абстрактному, формально¬му или неоклассическому стилю; в этом выра¬жается своего рода бегство от действительно¬сти, кладущее конец тому изнурительному и безысходному напряжению, которое было ха¬рактерно для их прежней более аутентичной и революционной стадии (здесь можно говорить о своеобразном «аполлонизме» в том — произ¬вольном — значении, которое придавал этому понятию Ницше в «Рождении трагедии»).
Впрочем, с точки зрения интересующего нас человека особого типа, даже наиболее разрушительные формы авангардного художествен¬ного искусства (о музыке мы поговорим от¬дельно чуть позднее), рождённые в атмосфере анархической и абстрактной свободы, могут при случае стать отдушиной по сравнению с тем, что нам предлагалось прошлым буржуаз¬ным искусством. Однако, за исключением это¬го аспекта, с концом экспрессионизма, бывше¬го отражением беспорядочного вторжения смысловых психических диссоциаций, с кон¬цом дадаизма и сюрреализма стало понятно, что если бы они сумели удержать прежде за¬воёванные позиции, им пришлось бы констати¬ровать окончательное саморазрушение совре¬менного искусства, что поставило бы нас ли¬цом к лицу с духовной пустыней. В другие вре¬мена подобное столкновение могло бы закон-чится утверждением того нового «объективно¬го» искусства, понимаемого как «великий стиль», о котором мечтал Ницше, когда писал: «Величие художника оценивается не добрыми чувствами, которые он пробуждает в челове¬ке — только бабёнки могут рассуждать подоб¬ным образом — но тем, насколько он позволя¬ет приблизиться к великому стилю. Подобно великой страсти, такой стиль пренебрегает же¬ланием нравиться; он не стремится понравить¬ся, он волит... Стать господином над хаосом, принудить хаос стать формой, математикой, законом — вот, что можно назвать великой амбицией. Вокруг таких деспотичных людей воцаряется тишина, рождается страх, подоб-ный тому, который испытывают перед лицом великого святотатства». Но нелепо думать о чем-либо подобном в современном мире, по¬скольку наше время напрочь лишено всякого центра, всякого смысла, всякого объективного символа, которые могли бы вдохнуть душу в этот «великий стиль», наполнить его содержа¬нием и мощью.
В современной литературе всё более-менее способное вызвать интерес, как правило, отно¬сится к, условно говоря, документальному жанру, с большей или меньшей выразительной силой обостряющего восприятие современной жизни. Только здесь встречаются отдельные случаи реального преодоления «субъективиз¬ма». Однако большинство литературной про¬дукции — рассказы, драмы и романы продол¬жают писаться в неоднократно упомянутом нами режиме остатков, с характерными форма¬ми субъективистской диссоциации. Как прави¬ло, в их основе лежит то, что совершенно спра¬ведливо было названо кем-то «фетишизацией человеческих отношений», то есть тех незна¬чительных сентиментальных, сексуальных или социальных проблем, присущих столь же не¬значительным индивидам (пределом пошлости и серой посредственности стала определенная категория американских романов, которые как заразная болезнь расползлись по всему миру).
Мы упомянули здесь «социальный» аспект только для того, чтобы окончательно развен¬чать все притязания, или лучше сказать, худо¬жественно-эстетические поползновения «мар¬ксистского реализма», о которых мы говорили чуть выше. Марксистская критика осуждает «буржуазный роман» как проявление отчужде¬ния; но её желание придать литературному жанру социальное содержание или истолкова¬ние и, в некотором смысле, превратить его в зеркало эволюционной диалектики классов, наступления пролетариата и т. п., как уже было сказано, является обезьяньей пародией на реализм и на возможную органичную инте¬грацию культуры, носящей нейтральный и от-чужденный характер. Помимо прочего, одно разложение сменяется здесь другим, ещё бо-лее тяжким. Мы имеем в виду абсолютизацию социально-экономического элемента, оторван¬ного ото всего остального. «Социальные» про¬блемы сами по себе столь же малозначимы и малоинтересны, как и фетишизированные лич¬ные, сентиментальные отношения; ни те, ни другие не затрагивают сущности, не имеют ни малейшего отношения к тому, что могло бы стать предметом высокой литературы и искусства в органичной культуре. Впрочем, всё то немногое, что было искусственно и натужно создано в литературе под маркой «марксист¬ского реализма», достаточно красноречиво го-ворит само за себя; это грубый материал, обра¬ботанный по столь же топорно сделанному шаблону в целях чистой пропаганды «построе¬ния коммунизма». Поэтому здесь нет никакого смысла говорить ни об эстетической критике, ни об искусстве, но только о политической аги¬тации в самом низменном смысле этого поня¬тия. С другой стороны, ситуация в современ¬ном мире такова, что даже те, кто сумел дойти до мысли о необходимости неотчуждённого «функционального искусства», или «искусства потребления» (выражение Гропиуса), были вы¬нуждены в конце концов скатиться до почти столь же низкого уровня. Пожалуй, единствен¬ной областью, избежавшей этой участи, оста¬лась только архитектура, поскольку её функ¬циональность не требует обращения к высшим значениям, целиком отсутствующим сегодня.
Поэтому, даже когда такой критик маркси¬стского направления, как например, Лукач пи¬шет, что «в последнее время искусство стало предметом роскоши для праздных паразитов; творческая деятельность, в свою очередь, ста¬ла особой профессией, целью которой являет¬ся удовлетворение праздных потребностей», он просто подводит точный итог тому, к чему на самом деле свелось искусство в наши дни.
Это сведение к абсурду деятельности, ото¬рванной от всякого органического и необходи¬мого контекста, соответствует характерным для неё формам внутреннего разложения и как таковое позволяет человеку особого типа пере¬смотреть коренным образом и в более широкой перспективе то значение, которое придавалось искусству на протяжении предшествующего периода. Как уже говорилось, атмосфера со¬временной цивилизации со всеми присущими ей объективными и элементарными — если угодно, даже варварскими — аспектами, при¬вела многих к признанию того, что свойствен¬ное эпохе буржуазного романтизма представ¬ление об искусстве как об одном из «высших видов духовной деятельности», раскрывающей смысл жизни и мира, является окончательно устаревшим. Интересующий нас тип человека также, безусловно, не может не согласиться с подобным обесцениваем искусства. Ему чуждо преклонение перед искусством, связанное в буржуазный период с культом «творческой личности», «гения». Поэтому он чувствует себя почти столь же далёким этому «великому искусству» прошлого, как и некоторые люди действия, которые хотя и делают вид, что инте¬ресуются им пусть даже из чисто «развлекательных» соображений, в реальности заняты совершенно другим. С нашей точки зрения, по¬добная позиция заслуживает одобрения в том случае, если она основана на ранее упомяну¬том высшем реализме, порождённом непри¬ятием того «только человеческого» элемента, которым неизменно пронизан весь трагико-патетический репертуар искусства подобного рода. Так, как мы говорили, человек особого типа скорее будет довольно удобно чувство¬вать себя в атмосфере искусства ультрасовре¬менной направленности именно потому, что оно является своеобразным саморазрушением искусства.
Впрочем, стоит отметить, что это обесцени¬вание искусства, оправданное последними следствиями его «нейтральности» и примером нового активного реализма, имело прецеденты и в традиционном мире. Действительно, в орга¬ничном традиционном обществе искусство ни¬когда не считалось основным средоточием ду¬ховной деятельности, как то было принято в период торжества буржуазно-гуманистиче¬ской культуры. Прежде оно могло высоко це¬ниться только если в нем наличествовало смы¬словое содержание, его превосходящее и ему предшествующее, а не раскрываемое или «соз¬даваемое» искусством как таковым. Это содер¬жание наполняло жизнь смыслом и могло сохраниться как нечто вполне очевидное и действенное даже если искусство в собственном смысле практически отсутствовало, воплоща¬ясь в таких формах, которые показались бы со¬вершенно «варварскими» эстету или гумани¬сту, лишенным всякого чувства первозданного и стихийного.
Схожим кругом идей определяется и та по¬зиция, которую может занимать по отноше¬нию к искусству в целом человек особого типа в период распада. Нынешний «кризис искусст¬ва» ничуть не интересует и не заботит его. Точно так же как в современной науке он не находит для себя ничего, что имело бы цен¬ность истинного познания, так и за современ¬ным искусством, обретшим свою нынешнюю форму благодаря тем процессам отчуждающей нейтрализации, о которых мы говорили в нача¬ле этой главы, он не признает никакой духов¬ной ценности. Он не находит в нём ничего, что могло бы заменить те значения, которые воз¬никают благодаря прямому контакту с реаль-ностью в холодной и ясной атмосфере, насы¬щенной содержанием. Впрочем, при объектив¬ном рассмотрении текущих процессов, возни¬кает четкое ощущение того, что нынешнее ис¬кусство не имеет будущего, что оно всё более смещается на обочину существования, и окон¬чательно обесценивается до предмета роскоши, в полном соответствии с тем обвинением, которое было брошено ему вышеупомянутым критиком.
Имеет смысл вкратце вернуться к более уз¬кой области беллетристики, дабы уточнить один момент, связанный с произведениями разлагающего и пораженческого характера, в частности, чтобы избежать недоразумения, ко¬торое может возникнуть из нашей критики неореализма. Сколь очевидно, что наша крити¬ческая позиция не имеет ничего общего с оцен¬ками, основанными на буржуазном подходе к искусству, столь же очевидным должно быть и то, что наши претензии к отчужденно-ней¬тральному характеру искусства ни в коей мере не вызваны стремлением к «морализаторству», то есть никак не связаны с тем осуждением, ко¬торому подвергается сегодня искусство за его «безнравственность» со стороны общеприня¬той мелкобуржуазной морали. В тех художест¬венных произведениях, которые мы имеем в виду, нет даже речи о тех подлинных «экзи¬стенциальных свидетельствах», к которым можно было бы применить слова, сказанные кем-то о Шёнберге: «Всё его счастье состояло в признании несчастья; вся его красота — в воз¬держании от всех проявлений красоты». На¬против, речь идёт именно о таком искусстве, которое прямо или косвенно стремится подорвать все идеалы, подвергает осмеянию любые принципы, нападает на любые порядки, сводит к простым словам все эстетические ценности, всё благородное, достойное и справедливое; причём делает это в некотором роде бессозна¬тельно, то есть не подчиняясь некой деклари-рованной тенденции, что отличает её от анало¬гичной левой литературы, что, впрочем, не ме¬шает последней использовать подобного рода литературу в своих политических целях.
Известно, что представляют собой круги, возмущенно протестующие против этого ис¬кусства, получившего сегодня достаточно ши¬рокое распространение. Однако, с нашей точки зрения, это неправильная реакция, поскольку она не учитывает того значения, которое могло бы сыграть это искусство в качестве пробного камня главным образом для интересующего нас человеческого типа.
Чтобы не забегать вперёд, поскольку мы бу¬дем говорить об этом более подробно в после¬дующих главах, ограничимся здесь указанием на то, что различие между низменным и ущерб¬ным реализмом и реализмом положительного типа состоит в твёрдой уверенности в сущест¬вовании таких ценностей, которые для данного человеческого типа не умаляются до простых обманов и вымыслов, но являются чистой, аб¬солютной реальностью. В их число входят духовное мужество, честь (никак не связанная с сферой сексуальных отношений), прямота, че¬стность, верность. Жизнь, пренебрегающая этими принципами, является не «реальной», но, скорее, недореальной. С точки зрения инте-ресующего нас человека, разложение неспо¬собно затронуть эти ценности, за исключением пограничных ситуаций абсолютного «разрыва уровня». Однако необходимо научиться отли¬чать сущность от определённых конкретных форм выражения; и приходится также при¬знать, что вследствие общих изменений мыш¬ления и среды, как уже произошедших, так и находящихся в процессе, этим формам был на¬несён столь серьёзный ущерб конформизмом, риторикой, идеалистическим пафосом и соци¬альной мифологией буржуазного периода, что сегодня они подорваны в самой своей основе. Если говорить о тех формах поведения, кото¬рые ещё можно спасти и сохранить, то их необ¬ходимо сделать более свободными посредст¬вом упрощения и интериоризации, то есть не нуждающимися во внешнем одобрении и на¬столько прочными, дабы не испытывать по¬требности в опоре на еще сохранившиеся по¬рядки или ценности прошлого. Все остальные не заслуживают сохранения.
Итак, чётко установив этот момент, на кото¬рый мы, впрочем, уже указывали во вступлении к нашей книге, можно согласиться с тем, что разлагающее влияние, оказываемое совре¬менной литературой соответствующего на¬правления, только в редких случаях затрагива¬ет нечто действительно существенное, поэто¬му многое из того, что ею ниспровергается, не заслуживает никакой защиты, продиктован¬ной какими-либо идеалистическими соображе¬ниями или сожалением. Вышеупомянутые воз¬мущённые протесты, порождённые беспокой¬ством за так называемую «нравственность», вызваны главным образом незаконным смеше¬нием главного со второстепенным и неспособ¬ностью осмыслить сущностные ценности неза¬висимо от обусловленных конкретной ситуа¬цией форм их выражения, которые для многих давно утратили свою действенность и стали совершенно чуждыми. Интересующий нас тип не негодует по этому поводу, но сохраняет спокойствие, подобающее человеку не склон¬ному драматизировать ситуацию, и, даже, на¬против, способному зайти гораздо дальше в ниспровержении идолов, для которого, одна¬ко, всегда остаётся в силе вопрос: «И что даль¬ше?» При необходимости он, самое большее, проведет экзистенциальную разграничитель¬ную линию, в неоднократно указанном нами ранее смысле. В сущности, его не волнует то, что упомянутая разлагающая и «имморальная» литература как таковая не имеет никакой высшей конечной цели (хотя некоторые и пы¬таются приписать ей таковую) и имеет смысл лишь как свидетельство порочных, грязных и откровенно чернушных взглядов, присущих сочинителям подобного толка. Это свидетель¬ство остается в силе как фиксирование прой¬денной дистанции. В остальном же, стоит от¬метить, что именно во времена, подобные на¬шему, особенно оправданным представляется изречение, согласно которому необходимо ис¬пытать всё, что кажется готовым упасть, его подтолкнув.
Таким образом, с нашей точки зрения, нет ни малейшей необходимости в морализаторском «реагировании» (даже если бы таковое было возможным) на литературу в смысле её возвращения к прежним позициям, на которых стояли сочинители XIX в., достигшие высшего «мастерства» в театрализованном описании достоинств чести, семьи, родины, героизма, греха и т. п. Необходимо встать по ту сторону как любителей нравоучений, так тех, кто сде¬лал своим ремеслом этот разлагающий жанр искусства, который объективно стоит в одном ряду с обречёнными на гибель формами выра¬жения, исчезновение которых для одних обер¬нётся пустыней, а для немногих других — про-странством, свободным для высшего реализма.
Из этих соображений со всей очевидностью вытекает, что ранее выдвинутое нами обвине¬ние против отстранённо-нейтрального харак¬тера искусства, ни в коем случае не должно ис¬толковываться как стремление придать искус¬ству некое нравоучительное, назидательное и тенденциозное содержание.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:13 | Post # 24 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 23. Современная музыка и джаз
Теперь перенесём внимание на более узкую область, где характерным образом отражаются некоторые из типических процессов эпохи, анализ которых позволит нам естественным образом перейти к рассмотрению более общих явлений современной жизни. Мы имеем в виду область музыки.
Вполне очевидно, что в отличие от отноше¬ния к музыке, свойственного «цивилизации бы¬тия», в «цивилизации становления», каковой, бесспорно, является современная цивилиза¬ция, музыка по необходимости развивалась столь своеобразно, что сегодня уже можно го¬ворить о чём-то вроде музыкальной одержимо¬сти, охватившей западный мир. Естественно, в этой области также сыграли определённую роль те процессы распада, которые составляют основу всего современного искусства. В результате на последних стадиях музыкального развития можно наблюдать те же процессы са¬моразложения, о которых шла речь чуть выше, что и в более общей сфере культуры.
Поэтому не будет выглядеть чрезмерным уп¬рощением, если мы скажем, что новейшая за¬падная музыка характеризуется всё более за¬метным разрывом с прежней линией развития, как с той, где взял верх мелодраматический, мелодический и героико-романтический под¬ход (типичным образцом которого стало вагнерианство), так и с трагико-патетической (дос¬таточно вспомнить темы, преобладающие в творчестве Бетховена). Этот разрыв происхо¬дил по двумя направлениям, противополож¬ным только на первый взгляд.
Первое направление можно определить как процесс интеллектуализации в том смысле, что в этой разновидности современной музыки возобладал интеллектуализированный подход, что выразилось в повышенном интересе к гар¬монии, как правило, приводящем к столь чрез¬мерному увлечению техническими аспектами в ущерб непосредственности и чувству(«чело¬веческому содержанию»), что нередко возни-кает впечатление, будто создаваемые компози¬торами этого направления абстрактные ритмико-гармонические конструкции служат своей собственной цели. Предел здесь, похоже, был достигнут новейшей додекафонной музыкой и ригоризмом серийной техники.
Вторым направлением можно считать физи¬ческий характер, который присущ всем основ¬ным направлениям современной музыки. Этот термин ранее использовался главным образом по отношению к симфонической музыке, об¬ретшей преимущественно описательный ха¬рактер и в некотором смысле вернувшейся к природе, то есть ушедшей от субъективно-па¬тетического мира и в поисках основных тем для вдохновения обратившейся к миру вещей, действий и стихийных побуждений. Этот про¬цесс до некоторой степени напоминает тот, ко¬торый в живописи привел к появлению раннего импрессионизма, отличавшегося нетерпимо¬стью к студийному академизму и интимизму, отдавая предпочтение работе на природе, на пленэре. Как известно, у истоков этого второго направления стояла русская школа и француз¬ские импрессионисты, тогда как предела сво¬его развития оно достигло в таких сочинениях, как «Pacific 231» Онеггера и «Fonderie d'acciaio» Мосолова (Mossolov). Когда оно пе¬ресеклось с первым, то есть с тенденцией к сверхинтеллектуализации, это столкновение интеллектуального с физическим и элементар¬ным предопределило крайне своеобразную си¬туацию в новейшей музыке. Одним из наиболее ярких представителей этого направления можно считать раннего Стравинского, у кото¬рого интеллектуализм чистых ритмических конструкций вылился в заклинание неких сил, относящихся уже не столько к области психо¬логии, экспрессивно-романтическому миру страстей, сколько к субстрату природных сил. Завершением этого периода можно считать «Весну священную». В этом сочинении почти полностью преодолевается музыка XIX буржу¬азного века; музыка становится чистым рит¬мом, усиленным динамизмом тембра и звука: «чистой музыкой», к которой, однако, приме¬шан менадический элемент. Отсюда особое от¬ношение к «балетной» составляющей. Дейст¬вительно, одной из характерных черт рассмат¬риваемого направления была тенденция к за¬мене вокальной и патетической музыки музы¬кой балетной.
Вплоть до этого момента можно было бы признать, что в музыкальной области идёт про¬цесс, аналогичный тому более общему процес¬су, который, разрушая, освобождает и поэтому имеет, с нашей точки зрения, положительное значение. Действительно, можно было бы дать положительную оценку тому перевороту, бла¬годаря которому прежняя мелодраматическая музыка перестала вызывать отклик, стала вос-приниматься как нечто неуместное, тяжеловесное и фальшивое. Мы имеем в виду не толь¬ко итальянскую и немецкую оперную музыку XIX в., но также симфоническую музыку в це¬лом с её возвышенными «гуманистическими» претензиями. Однако дело в том, что, по край¬ней мере, в области «серьёзной» концертной музыки вышеуказанный период интенсивного расцвета сменился появлением абстрактных форм, подчиненных чрезмерному техницизму, которые по своему внутреннему значению со¬поставимы с теми, которые мы интерпретиро¬вали как некое экзистенциальное отклонение или отвлекающий манёвр, приведший к отсту¬плению с уровня опасных напряжений.
В этом отношении можно обратиться ко вто¬рому периоду творчества Стравинского, когда он перешел от балетной музыки к формальным композициям, иногда выдержанным в неоклас¬сическом стиле, иногда — откровенно паро¬дийным. Временами музыка Стравинского в этот период характеризуется той же самой от-влеченно-математической игрой со звуком, ко¬торая отчасти знакома нам по его сочинениям раннего периода. Акцент стал больше ставить¬ся на пространственном движении музыки при одновременной остановке её развития во вре¬мени. Здесь можно вспомнить также Шёнбер¬га, который перешел от свободной атональной музыки, нередко используемой как средство для передачи доведённого до крайности экзи-стенциалистского экспрессионизма (экзистен¬циальный бунт выражался здесь в бунте ато-нальности против «совершенного аккорда», символизирующего буржуазный идеализм), к додекафонной стадии. Этот переход сам по себе является довольно показательным, учиты¬вая последний кризис новейшей музыки. Из¬вестно, что после того как, с технической точ¬ки зрения, хроматизм достиг своего предела в поствагнеровской музыке, включая сюда сочи¬нения Рихарда Штрауса и Скрябина, появле¬ние атональной музыки ознаменовало собой окончательный разрыв с традиционной тональ¬ной системой, служившей основой для всей прежней музыки, что, так сказать, сделало звук совершенно чистым и свободным. Это можно было бы назвать своего рода активным нигилизмом в музыке. После этого была пред¬принята попытка, опираясь непосредственно на додекафонную систему, ввести новые абст¬рактные правила — вне всякой зависимости от прежних формул гармонии — для всех двена¬дцати звуков хроматической шкалы, которые, несмотря на утрату иерархических различий, открывают безграничные возможности для прямого комбинирования. Недавно пошли ещё дальше. Появление электронной техники по¬зволило овладеть звуковыми диапазонами, ранее недоступными для традиционных инстру¬ментальных средств; но и здесь также возник¬ла проблема создания абстрактного закона, ко¬торому должна подчиняться электронная му¬зыка.
Но уже те крайние позиции, которые были достигнуты додекафонными композициями Ан¬тона фон Веберна, показывают, что это направ¬ление не имеет никакого будущего. Если Адорно в своей «Философии современной музыки» мог утверждать, что «додекафония это наша судьба», то были и те, кто по этому поводу справедливо говорил о наступлении «леднико¬вого периода» в музыке. Появились компози¬ции, чья предельная разряжённость и формаль¬ная абстрактность сравнялась с теми, что свой¬ственны царству чистых алгебраических сущ¬ностей, которыми оперирует новейшая физи¬ка, или, если затронуть другую область, неко¬торым направлениям сюрреализма. Освобож¬денные от традиционных структур силы звука толкают ко всевозможным техническим играм, где единственным фактором, сдерживающим от полного растворения в бесформенном, на-пример в бесплотных и атомистических тем¬бровых напряжениях, остаётся только чистая алгебра композиции. В музыке, как и в мире, созданном машинной техникой, обратной сто¬роной технического прогресса, достигнутого в результате появления новых средств, стала пустота, омертвление, призрачность и хаос. Как бы то ни было, представляется совершенно немыслимым, что новый додекафонный и пост-додекафонный язык сможет стать средством выражения, адекватно передающим те смыс¬лы, которыми вдохновлялась прежняя музыка. Его подосновой является внутренняя опусто¬шенность. Самое большее, встречаются вспышки обострённого экзистенциалистского экспрессионизма, который отчасти использует этот язык, как, например, в сочинениях Альбана Берга. В ином случае граница нарушается; здесь в качестве примера можно вспомнить так называемую «конкретную музыку» (Пьер Шеффер), которая представляет собой своеоб¬разный способ «организации шума», «монта¬жа» звуков мира и звуков оркестра. Типичным представителем этого направления является Джон Кейдж, композитор, открыто заявивший о том, что то, что он пишет, уже не является музыкой, что после уничтожения традицион¬ных структур, осуществленного новой серий¬ной музыкой, он, оставив позади себя того же Веберна с его школой, смешивает музыку с чистыми шумами, с электронными звуковыми эффектами, с длинными паузами, случайными включениями из радиопередач (даже разговор¬ного характера), поскольку его целью является вызвать у слушателя приблизительно тот же дезорганизующий эффект, который оказывал дадаизм, по идее должный подтолкнуть челове¬ка к открытию неведомых горизонтов, выходя¬щих за пределы собственно музыки и, в более широком смысле, искусства в целом.
Поэтому, чтобы проследить дальнейшее раз¬витие установок, свойственных балетной му¬зыке, имеет смысл обратиться не к сфере кон¬цертной симфонической музыки, но, скорее, к области современной танцевальной музыки, а именно к джазу. Если современная эпоха с пол¬ным правом может быть названа не только эпо¬хой наступления масс, всемогущества эконо¬мики и техники, но и эпохой джаза, это яркое свидетельство того, что в данном случае мы также имеем дело с таким развитием, которое затрагивает уже не узкие и сравнительно за¬крытые музыкальные круги, но влияет на об¬щий образ звукового восприятия, присущего нашим современникам. В джазе отражается та же тенденция, о которой мы говорили чуть выше в связи с ранними произведениями Стра-винского, поскольку в нем также преобладает чисто ритмический или синкопический эле¬мент; если убрать из него вокальные атрибуты, то становится понятно, что и здесь речь идёт о чисто «физической» музыке, то есть музыке, которая ничего не может и не желает сказать душе, но стремится затронуть и возбудить не¬посредственно тело. Оказываемое ею влияние не имеет ничего общего с прежней европей¬ской бальной музыкой; действительно, в джазе на смену изяществу, душевному порыву, пыл¬кой чувственности, характерных для других танцев, например для венского или англий¬ского вальса, а также танго, приходят механи¬ческие, беспорядочные, судорожные движе¬ния, напоминающие состояние примитивного экстаза, чему способствует навязчивое повто¬рение темы. Это примитивное состояние бук¬вально бросается в глаза всякому, кому дове¬лось побывать на многолюдных дискотеках в европейских или американских крупных горо¬дах, где под синкопы популярнейших джазо¬вых мотивов сотрясаются в «танце» сотни пар.
Таким образом, столь широкое и спонтанное распространение джаза в современном мире указывает на то, что фактически всё новое по¬коление целиком охвачено практически теми же настроениями, которые были характерны для периода вытеснения физико-мозговой ор¬кестровой музыкой прежних мелодраматиче¬ских и патетических форм выражения, свойст¬венных буржуазной душе девятнадцатого века. Это явление также имеет две стороны. В том, что те, кто сходил с ума по вальсу или упивался ложным и надуманным пафосом мелодрамы, сегодня находят удовольствие в судорожно-ме¬ханических или абстрактных ритмах новейше¬го джаза, хот или кул-джаза, следует видеть не¬что большее, чем обычное поверхностное мод¬ное увлечение. Это свидетельство стремитель¬ного и широкомасштабного изменения образа слухового восприятия, которое является есте¬ственной частью всей совокупности тех изме¬нений, которые определяют лицо нашего вре¬мени. Джаз несомненно соответствует одному из аспектов расцвета элементарного в совре¬менном мире, который является завершающей стадией разложения буржуазной эпохи. Есте¬ственно, здесь нет речи о каком-либо осознан¬ном выборе со стороны множества юношей и девушек, которые сегодня с удовольствием слушают джаз или танцуют под джазовую му¬зыку исключительно ради «развлечения»; но это изменение происходит совершенно незави¬симо от того, осознают ли те, кто ему подверга¬ется, масштаб происходящего, особенно учи¬тывая то, что его истинное значение и возмож-ности можно оценить только с той достаточно специфической точки зрения, которой мы ру¬ководствуемся, анализируя различные облас¬ти современного существования.
Некоторые исследователи утверждают, что джаз является одной из форм компенсации, к которой прибегает современный человек, уставший от своего убогого, прагматического и механизированного существования; джаз, пусть даже в грубых и примитивных формах, восполняет ему нехватку жизненности и рит¬ма. Возможно, в этой идее есть доля истины, но всё же не стоит пренебрегать тем фактом, что западный человек почему-то не создал для это¬го собственных оригинальных форм, как мог бы сделать, использовав элементы европейско¬го музыкального фольклора, к примеру, юго-восточной Европы, румынские или венгерские мотивы, богатые сложным и интересным соче¬танием ритма и аутентичной динамикой. Од¬нако почему то, в поисках вдохновляющих его мотивов, он обратился к наследию примитив¬ных, экзотических рас, негров и метисов тро¬пической и субтропической зоны.
По мнению одного из основных специали¬стов по афро-кубинской музыке Ф. Ортица (F. Ortiz), основные темы, используемые в со¬временной танцевальной музыке, имеют имен¬но это происхождение, даже если это не всегда заметно, поскольку многие пришли из Латин¬ской Америки, сыгравшей роль посредника в их передаче. Можно предположить, что имен¬но примитивизм, до которого в результате рег¬рессии докатился современный человек, осо¬бенно его североамериканская разновидность, заставляет его выбирать, ассимилировать и развивать, по избирательному сродству, столь примитивную музыку, отмеченную явной печа¬тью вырождения и первоначально связанную с тёмными формами экстаза.
Действительно, известно, что африканская музыка, из которой заимствованы основные ритмы современных танцев, была одной из ос¬новных техник, используемых для достижения экстаза и исступления. По справедливому мне¬нию Дауэра (Dauer) и того же Ортица харак¬терной чертой этой музыки является полимет¬рическая структура, в которой статичные ак¬центы, отмечающие ритм, всегда соответству¬ют экстатическим акцентам; так, специальные ритмические конфигурации порождают напря¬жение, направленное на «поддержание дли¬тельного экстаза». По сути, та же структура со-храняется во всей так называемой «синкопиро¬ванной» джазовой музыке. Происходит нечто вроде мгновенных остановок, нацеленных на высвобождение энергии или генерации им¬пульса. В африканских ритуалах эта техника применялись для того, чтобы облегчить про¬цесс вселения в танцора определенных сущно¬стей, Ориши в культе йоруба или Лоа в гаитян¬ском вуду, которые «оседлывали» человека. Эта экстатическая потенциальность сохраня¬ется в джазе. Но и здесь заметен процесс дис¬социации, абстрактного развития ритмических форм, оторванных от целого, которому они из-начально принадлежали. Если, учитывая десакрализацию среды, полное отсутствие соответ¬ствующих традиционных обрядов и институ¬тов, надлежащей атмосферы и необходимой ориентации, здесь не имеет смысла говорить об особых магических эффектах, которые были характерны для подлинной африканской музы¬ки, тем не менее можно говорить о своеобраз¬ном эффекте рассеянной и бесформенной одер¬жимости, имеющей примитивистский и кол¬лективный характер.
Его легко заметить в новейших музыкаль¬ных формах, активно эксплуатируемых так на¬зываемыми битовыми группами. Здесь преоб¬ладает навязчивое повторение ритма (почти как при игре африканского там-тама), которое заставляет самих исполнителей совершать су¬дорожные телодвижения и издавать бессвяз¬ные выкрики, вызывающие отклик в толпе слу¬шателей, которые, присоединясь к музыкан¬там, начинают корчиться и истерически виз¬жать, создавая коллективную атмосферу эк¬зальтации, подобную той, которая возникает во время ритуальных церемоний дикарей, не¬которых сект дервишей, негритянских макумба и т. п.
Столь же показательно и употребление нар¬котиков исполнителями бит-музыки, которые с молодости благодаря этому почти постоянно пребывают в исступленном «состоянии безу¬мия», которое можно наблюдать на сборищах битников или хиппи в Калифорнии, где участ¬вуют десятки тысяч персонажей обоего пола.
Здесь уже бессмысленно говорить о какой-либо специфической форме компенсации, ка¬ковую могла представлять собой синкопиро¬ванная танцевальная музыка, служившая сво¬его рода массовой альтернативой и продолже¬нием расцвета, который был достигнут новей¬шей симфонической музыкой; речь идет ис¬ключительно о полуэкстатических, истероидных прорывах, рожденных судорожными сле¬пыми попытками бегства от действительности, лишенных содержания и, так сказать, являю-щихся собственным началом и концом. Следо¬вательно, совершенно неуместно сближать их, как это делают некоторые исследователи, с не¬которыми экстатическими коллективными об¬рядами античности, учитывая, что последние всегда имели сакральную подоплеку.
Тем не менее за рамками этих уродливых и маргинальных форм можно рассмотреть более общую проблему, которая связана с различны¬ми средствами, обладающими элементарными экстатическими возможностями, не массового характера, которые может использовать осо¬бый человеческий тип для поддержания той особой формы опьянения, о которой мы гово¬рили в своем месте и каковая является един-ственным средством, к которому он может прибегнуть в эпоху распада. Процессы послед-него времени сами устанавливают границы: там, где одна часть современной молодежи ищет только забвения и не способна вынести из определенного опыта ничего, кроме обост¬ренных ощущений, для других этот опыт мо¬жет стать своего рода брошенным ему «вызо¬вом», на который он должен найти достойный ответ; ответ, исходящий непосредственно из «бытия».
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:14 | Post # 25 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 24. Отступление на тему наркотиков
Итак, понятно, что уже за рамками области музыки и танцев мы вступаем здесь в более ши¬рокую и проблематичную область, куда необ¬ходимо включить множество других средств, все более активно употребляемых новыми по¬колениями. Когда упомянутое нами североаме¬риканское поколение битников смешивает ал¬коголь, сексуальный оргазм и наркотики в ка¬честве существенных ингредиентов, позво¬ляющих придать хоть какой-либо смысл собст¬венно жизни, как правило, оно радикальным образом применяет те техники, которые в действительности имеют общую основу, только что нами рассмотренную.
Здесь не место, чтобы надолго останавли¬ваться на этой области. Помимо того что мы на¬мереваемся сказать в следующей главе, посвя¬щенной проблемам пола, ограничимся здесь не¬сколькими дополнительными соображениями по поводу средства, которое в большей степе¬ни, чем все остальные, используемые в других областях современного мира, имеет своей це¬лью экстатическое бегство от действительно¬сти. Мы имеем в виду наркотики.
Постоянный рост наркомании среди совре¬менной молодежи является довольно показа¬тельным феноменом.
Один специалист, доктор Лаеннек (Laennec), писал: «В наших странах наиболее распростра¬ненная категория наркоманов представлена невропатами и психопатами, для которых нар¬котик является не роскошью, но жизненно не¬обходимой пищей, ответом на экзистенциаль¬ную тревогу... Таким образом, наркомания ока¬зывается одним из многих симптомов, указы¬вающих на наличие у субъекта невротического синдрома, его последним защитным средством, которое быстро оказывается единственным средством». В определенной степени эти сооб¬ражения можно обобщить, то есть распростра¬нить на более широкой круг людей, которые не являются невротиками в прямом клиническом смысле этого слова; речь идёт, прежде всего, о молодых людях, которые более или менее остро переживают пустоту современного существо¬вания и рутинность нынешней цивилизации и стремятся убежать от нее. Это стремление мо¬жет быть заразительным, в употребление нар¬котиков могут втягиваться и те индивиды, кото¬рые не имели этой изначальной причины, этой отправной точки, и поэтому в этом случае имеет смысл говорить о простом пороке, заслуживаю¬щем порицания; они начинают употреблять наркотики исключительно из подражания или моды и поддаются искушению состояний, вызы¬ваемых наркотиками, что чаще всего заканчи¬вается полным разрушением их и без того сла¬бой персональности.
Отчасти ситуация с наркотиками повторяет уже описанную ситуацию синкопированной музыки. Нередко средства, изначально исполь¬зуемые как вспомогательные для проникнове¬ния в сверхчувственное, в область инициатических или близких к ним переживаний, пере¬носятся на профанический и «физический» уровень. Подобно тому как современные танцы и синкопированная музыка ведут свое проис-хождение от негритянских экстатических тан¬цев, так и некоторые разновидности наркоти¬ков, употребляемые сегодня, как «естественные», так и созданные фармацевтикой, имеют сходство с теми наркотическими веществами, которые примитивные народы использовали, как правило, в «сакральных» целях, в соответ¬ствии с древними традициями. Это, кстати, от¬носится к тому же табаку; американские ин¬дейцы использовали сильные экстракты табака для подготовки неофитов, которые должны были на определенный срок уйти из профанической жизни для того, чтобы получить особые «знаки» и видения. То же самое, с некоторыми ограничениями, можно сказать и об алкоголе; известна традиция «священных напитков», как например, использование вина в дионисийстве и других родственных ему течениях; например, древний даосизм не возбранял алкогольных на¬питков, напротив, их считали «жизненными экстрактами», помогающими достичь опьяне¬ния, которое, как и опьянение танцем, могло привести к «состоянию магической благодати» особого рода, которого искали так называемые «истинные люди». Экстракты из коки, мескалина, пейота и других наркотических веществ нередко были, а кое-где и остаются, существен¬ной частью ритуала в тайных обществах цен¬тральной и меридиональной Америки.
Сегодня отсутствует какое-либо ясное и аде¬кватное понимание техник подобного рода, по¬скольку в большинстве случаев практически не учитывают того факта, что эти вещества оказывают достаточно разное воздействие в за¬висимости от конституции, специфической способности реагировать и — в случае их са¬крального использования — духовной подго¬товки и цели, которая стоит перед принимаю¬щим их человеком. Хотя есть такое понятие как «порог интоксикации», различный для каж¬дого индивида (Левин), это понятие не получи¬ло широкого распространения, в том числе вследствие ограниченности доступного поля наблюдения, учитывая особую экзистенциаль¬ную ситуацию, в которой блокировано боль¬шинство наших современников, что заметно суживает возможный диапазон наркотическо¬го воздействия.
Как бы то ни было, воздействие наркотиков и одурманивающих веществ (сюда можно включить также алкоголь) зависит от «индиви¬дуального порога» и той специфической зоны, на которую они оказывают влияние. Они могут позволить индивиду «выйти из себя», пассивно открыться состояниям, которые дают ему ил¬люзию высшей свободы, опьянения и крайне обостряют ощущения, но на самом деле такое воздействие имеет разрушительный характер и, никоим образом не гарантируют его «продви¬жения». Чтобы подобные опыты привели к дру¬гому результату, необходимо обладать исключительной степенью духовной активности и за¬нимать позицию, противоположную той, на ко¬торой стоит тот, кто ищет этих переживаний и нуждается в них для бегства от напряжений, травм, неврозов, от чувства пустоты и абсурд¬ности существования.
Мы уже упоминали технику африканской ритмической полиметрии: одна сила постоянно сдерживается, обуздывается, для того чтобы высвободить силу иного порядка. Низшая экстатичность примитивных народов открывает путь к вторжению темных сил, овладевающих человеком. Как мы говорили, в нашем случае эта иная сила должна быть результатом ответа на стимул со стороны «бытия» («Само»). То же самое относится к состоянию, возникающему под влиянием наркотиков и алкоголя. Но реак¬ция подобного рода наблюдается исключитель¬но редко; такого рода вещества действуют слишком сильно, грубо, внезапно, чтобы суметь не просто позволить им овладеть собой, но и вы-звать адекватную реакцию со стороны «бытия». Подобно могучему потоку они вливаются в соз¬нание, так что человеку остается только конста¬тировать сам факт изменения состояния, кото¬рое происходит без его согласия: он погружает¬ся в это новое состояние, «возбуждается» им. Поэтому реальным, хотя и не замеченным эф¬фектом, становится сумеречное состояние, поражение Само, несмотря на впечатление эк-зальтированной жизни или трансцендентной красоты и блаженства.
Чтобы изменить ход процесса, следовало бы, образно выражаясь, сделать так, чтобы в мо¬мент высвобождения под внешним действием наркотиков определенного количества энергии X, одновременно вступало бы в действие Само, «бытие», которое выплескивало бы в этот по¬ток свою собственную, удвоенную энергию (Х+Х), сохраняя это соотношение до самого конца процесса. Так опытный пловец использу¬ет внезапно поднявшуюся волну как трамплин, позволяющий её оседлать. Тогда отрицатель¬ный эффект будет трансформирован в положи¬тельный; человек окажется не беспомощной жертвой случайно вызванных им сил, опыт об¬ретет отчасти необусловленный характер, и его результатом станет не растворение в экста¬зе, не дающем никакого подлинного выхода за пределы индивида и потакающем только чувст¬вам; напротив, при определенных обстоятель¬ствах может открыться возможность установ¬ления контактов с высшим измерением реаль¬ности, на которые, как говорились, рассчиты¬вали древние, употребляя наркотики не в профанических, а в сакральных целях. В этом слу¬чае вредное действие наркотиков до опреде¬ленной степени будет нейтрализовано.
Стоит добавить к этому несколько деталей. В целом наркотические вещества можно разде¬лить на четыре категории: эйфорические, опья¬няющие, галлюциногены и обезболивающие. Первые две категории не представляют для нас никакого интереса; их воздействие более или менее сравнимо с действием табака и алкого¬ля, употребление которых, по крайней мере, пока оно не переходит в «порок», то есть пока не возникает зависимость, не имеет никакого значения.
В третью категорию входят наркотики, про¬воцирующие состояния, в которых пережива¬ются различные видения и открываются дру¬гие миры чувств и духа. Некоторые называют такой эффект «психоделическим», считая, что в видениях проецируются и проявляются со¬держания, таящиеся в глубинах собственной психики, которые, однако, выглядят чем-то чу¬ждым для неё. Поэтому врачи даже пробовали использовать отдельные наркотические веще¬ства, например мескалин, для исследования психики, подобно тому как его проводят в пси¬хоанализе. Однако, если эти эксперименты сводятся исключительно к проекциями подсоз¬нательного, для рассматриваемого нами чело-веческого типа они не представляют ни малей¬шего интереса. Помимо опасных чувственных содержаний искусственного рая, речь идет о иллюзорных фантасмагориях, которые обычно не способны открыть дверь в реально запре¬дельное, даже если нельзя исключать, что ино¬гда в них действует не только содержимое соб¬ственного подсознания, но также тёмные влия¬ния, которые, видя путь открытым, проникают в видения. Вполне вероятно, что именно с ними, а не с проявленным содержанием, обыч¬но вытесненной в подсознание индивидуаль¬ной психики, связаны негативные импульсы, иногда прорывающиеся в подобных состояни¬ях (среди них встречаются те, под влиянием которых одурманенный человек совершает преступные действия).
Для того чтобы извлечь пользу из употреб¬ления этой категории наркотиков, необходим предварительный «катарсис», то есть нейтра¬лизация именно того подсознательного инди¬видуального подслоя, который испытывает возбуждение; тогда рождающиеся при этом образы и впечатления могут иметь отношение к вышей духовной реальности, вместо того, чтобы сводиться к субъективной визионер¬ской оргии. Стоит подчеркнуть, что в случаях подобного использования наркотических ве¬ществ для достижения высших уровней реаль¬ности, предусмотрен не только период предва-рительной подготовки и очищения субъекта, но также длительного созерцания символов, помогающих направлять процесс в правиль¬ном направлении. Иногда в защитных целях проводят также предварительные ритуалы «освящения». Известно, что в центральной Америке, в некоторых туземных племенах, ис¬пользование пейота связано с созерцанием изображений, высеченных на руинах древних храмов, которые только в состояниях, откры¬ваемых наркотиками, начинают «говорить» и раскрывают свой смысл в духовном просветле¬нии. Важность индивидуальной ориентации — уже связанная с использованием наркотиче¬ских средств совершенного иного типа, чем мескалин — становится ещё более ясной, если мы обратимся к работам двух современных ав¬торов О. Хаксли и Зэнера, экспериментиро¬вавших с наркотиками. Здесь следует отме¬тить, что для галлюциногенов, таких как, на¬пример, опий и отчасти гашиш, то активное принятие опыта, о котором говорилось выше и каковое, с нашей точки зрения, составляет саму суть подобных экспериментов, в общем, практически исключено.
Остается категория наркотиков и веществ, используемых также при полной анестезии, применение которых обычно приводит к пол¬ному угасанию сознания. Происходит нечто вроде полного отключения, несовместимого с возможностью появления каких-либо промежуточных «психоделических» форм, так же как и коварных экстатических и возбуждаю¬щих чувственность содержаний, и, следова¬тельно, образуется пустое пространство, цен¬тром которого — если удаётся сохранить соз¬нание — становится чистое «Я», что открывает доступ к высшей реальности. Но это преиму¬щество снимается исключительной сложно¬стью предварительного обучения, которое должно способствовать сохранению сознания в отрешенном состоянии.
В общем, необходимо иметь в виду, что даже за использование наркотиков в целях духовно¬го совершенствования, либо достижения трансцендентального просветления, приходит¬ся платить немалую цену. Почему наркотики воздействуют на психику разных людей неод¬нородно и неоднозначно, для современной нау¬ки по-прежнему остаётся загадкой. Предпола¬гается, что некоторые наркотические вещест¬ва, как например ЛСД, оказывают разруши¬тельное воздействие на отдельные клетки моз¬га. Как бы то ни было, в одном можно быть со¬вершенно уверенным: чрезмерное употребле¬ние наркотиков (если на смену ему не прихо¬дит способность достигать аналогичных со¬стояний собственными средствами) ведёт к оп¬ределенным психическим нарушениям. Поэто¬му практики подобного рода требуют крайне взвешенного подхода. Не стоит забывать о том, что недифференцированное потребление нар¬котиков может привести к печальным резуль-татам.
Возможно, для обычного читателя все эти рассуждения покажутся излишними, посколь¬ку эта тема не входит в круг их повседневных интересов. Но на самом деле здесь, как и преж¬де, это краткое отступление только продолжа¬ет развитие той главной темы, которой мы за¬нимаемся на протяжении всей нашей книги. Однако, только учитывая все указанные воз¬можности, сколь необычными они не показа¬лись бы, можно понять, где проходит граница, отделяющая позитивные следствия прорыва стихийного от тех, которые носят чисто разру¬шительный и регрессивный характер, всё бо¬лее овладевающий новыми поколениями.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:15 | Post # 26 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ПРОЦЕССЫ РАСПАДА В ОБЩЕСТВЕННОЙ ОБЛАСТИ
25. Государства и партии. «Аполитейя»
Среди всех прочих, пожалуй, именно обще¬ственно-политическая область является той, где в результате общих процессов разложения, наиболее легко заметить отсутствие каких бы то ни было структур, каковые можно было бы признать действительно законными, благодаря их связи с высшими смыслами.
Учитывая это положение дел, которое необ¬ходимо признать со всей откровенностью, ин¬тересующий нас тип человека должен по необ¬ходимости выстраивать своё поведение в этой области исходя из принципов, кардинально от¬личных от тех, которые подобали бы ему в иные времена в традиционном обществе.
В современную эпоху не существует госу¬дарства, которое по самой его природе можно было бы признать носителем того или иного принципа подлинного и неотчуждаемого авто¬ритета. Более того, сегодня, по сути, бессмыс¬ленно говорить о государстве в подлинном, традиционном понимании этого слова. Сегодня су¬ществуют исключительно «представитель¬ские» и административные системы, первич¬ным элементом которых является уже не госу¬дарство, понимаемое как самодостаточная сущность, как воплощение высшей идеи и вер¬ховной власти, но «общество», в той или иной степени опирающееся на «демократические» принципы. Это относится даже к коммунисти¬ческим тоталитарным режимам, которые так¬же стремятся отстоять за собой звание «народ¬ных демократий». Поэтому уже с давних пор исчезли истинные властители, монархи по бо¬жественному праву, способные держать ски¬петр и державу, которые символизировали со¬бой высший идеал человека. Более века назад Доносо Кортес уже говорил о том, что отныне монархи решаются провозгласить себя таковы¬ми, только опираясь на «волю нации», и если бы даже нашелся тот, кто заявил бы о своём боже-ственном праве на престол, его бы просто не признали. Немногие из ещё уцелевших монар¬хий представляют собой не что иное, как выхо¬лощенные и бездейственные пережитки, тогда как традиционная знать, утратив своё основное значение как политический класс, утратила вместе с ним всякий престиж и экзистенциаль¬ный ранг. Нынешние «аристократы» способны вызывать интерес у наших современников только в качестве персонажей какой-нибудь скандальной или сентиментальной истории для глянцевых журналов, то есть став на одну ногу со звёздами кино, поп-музыки и спорта.
Но даже вне традиционных рамок сегодня более не существует истинных вождей. «Я по¬вернулся спиной к правителям, когда увидел, что для них править означает торговаться и до¬говариваться с чернью... Из всех лицемеров, худшими мне кажутся те, кто повелевает, под¬ражая добродетелям рабов» — эти слова Ниц¬ше сохраняют свою истинность для всего ны¬нешнего «правящего класса» без исключений.
Наряду с исчезновением истинного, иерар¬хического и органического государства, сего¬дня не осталось ни одной партии или движе¬ния, к которому можно было бы безоговорочно примкнуть, за которое можно было бы сра¬жаться изо всех сил, как за движение, отстаи¬вающее некую высшую идею. Несмотря на мнимое разнообразие, во всём современном партийном мире невозможно найти никого, кроме профессиональных политиканов, в боль¬шинстве своём являющихся марионетками, от¬стаивающими интересы финансовых, промыш¬ленных или корпоративных кругов. С другой стороны, общая ситуация отныне такова, что даже если и появилась бы партия или движе¬ние иного рода, они не получили бы почти никакой поддержки у безродных масс, которые оказывают своё благоволение лишь тем, кто сулит им материальные выгоды и «социальные завоевания», поэтому, только играя на этих струнах, можно рассчитывать на отклик с их стороны. Другой и последней возможно¬стью — эффективной сегодня более чем когда бы то ни было — является обращение к тому уровню, на котором действуют аффективные и суб-интеллектуальные силы, по самой своей природе являющиеся крайне неустойчивыми. Именно на это делают свою ставку демагоги, народные вожаки, манипуляторы мифами и фабриканты «общественного мнения». С этой точки зрения, довольно поучительно вспом¬нить произошедшее с теми режимами, которые ещё недавно в Германии и Италии попытались оказать сопротивление демократии и марксиз¬му; тот потенциал энтузиазма и веры, который двигал тогда огромными массами, нередко дос-тигая уровня фанатизма, испарился почти без следа в момент кризиса, а позднее частично пе¬ретёк в новые, противоположные прежним мифы просто в силу изменившихся обстоя-тельств. По большому счёту только этого и можно ожидать от любого массового движе-ния, в котором отсутствует глубинное измере¬ние, поскольку оно опирается на вышеупомя¬нутые силы, соответствующие уровню чистого demos'a и его господства, то есть «демократии» в буквальном смысле этого слова.
После гибели старых режимов единственны¬ми областями, открытыми для эффективного политического воздействия, остались, во-пер¬вых, этот иррациональный и суб-интелектуальный уровень, и, во-вторых, уровень, обуслов¬ленный чисто материальными и «социальны¬ми» интересами. Поэтому, даже если сегодня и появятся истинные вожди, достойные этого звания, а именно люди, которые пытаются про¬будить в человеке силы и интересы иного рода, не суля им взамен материальные блага, но, на-против, требуя от каждого суровой дисципли¬ны, люди, которые не опускаются до торговли собой во имя достижения эфемерной и бесфор¬менной личной власти,— эти вожди не смогут оказать практически никакого влияния на со¬временное общество. Это результат торжества «бессмертных принципов» 1789-го и всеобщих прав, приписываемых абсолютной демократи¬ей атомарному индивиду, независимо от его ка-честв и достоинств, это результат вторжения масс в политическую сферу, или, говоря слова¬ми Вальтера Ратенау, «вторжения варваров с низов в верха». По справедливому замечанию Ортега-и-Гассета естественным следствием этого становится то, что «характерной чертой нашего времени является то, что вульгарность, признавая себя таковой, набралась дерзости, чтобы утверждать право на вульгарность и на¬саждать его повсюду».
Во «Вступлении» мы вкратце упомянули тех редких людей, темперамент и склонности которых заставляют их сегодня, несмотря ни на что, сохранять веру в возможность очисти¬тельного политического действия. Именно для их идеологической ориентации нами была на¬писана книга «Люди и руины». Однако с учё¬том позднейшего опыта мы вынуждены откро¬венно признать практически полное отсутст¬вие предпосылок, необходимых для достиже¬ния какого-либо достойного конкретного ре-зультата в подобной борьбе. С другой сторо¬ны, как мы уже неоднократно уточняли, эта книга посвящена совершенно особому типу человека, который, несмотря на духовное сродство с людьми этого склада, готовыми сражаться даже на потерянных позициях, имеет иную направленность. Поэтому для ин¬тересующего нас здесь типа единственным ценным правилом, которое он может извлечь из объективной оценки сложившейся ситуа¬ции, является безразличие, отстраненность по отношению ко всему тому, что сегодня называют «политикой». Поэтому принципом для него становится то, что в античности называ¬ли словом apolitia.
Впрочем, важно подчеркнуть, что этот принцип касается главным образом внутрен¬ней позиции. Условия игры, диктуемые сло¬жившейся политической ситуацией, порож¬дённой торжеством демократии и «социализ¬ма», по сути, вынуждают рассматриваемого нами человека отказаться от всякого участия в политической жизни, если он не видит ника¬кой идеи, никакого дела и никакой цели, дос¬тойных того, чтобы посвятить им свою жизнь, не находит ни одной инстанции, за которой мог бы признать моральное право и основание, не считая тех, которыми она обладает на чисто эмпирическом и профаническом уровне ис¬ключительно в силу обстоятельств. Тем не менее аполитейя, отстраненность, не накладыва¬ет на него никаких ограничений в сфере обыч¬ной деятельности. Мы уже говорили о способ¬ности отдаться некому делу из любви к дейст¬вию как таковому в целях безличного совер¬шенствования. Поэтому в принципе нет ника¬ких оснований исключать отсюда деятель¬ность в области политики, как одну из множе¬ства других разновидностей, поскольку то, что мы подразумеваем здесь под действием, не ну¬ждается ни в каких оправданиях, ни с точки зрения некой объективной ценности высшего порядка, ни с точки зрения побуждений, исхо¬дящих из эмоциональных и иррациональных слоев собственного бытия. Но если исходя из этих соображений мы намереваемся посвя¬тить себя политической деятельности, то вполне понятно, что поскольку значение име¬ет лишь действие как таковое и достижение безличного совершенства в действовании, то для того, кто пожелает посвятить себя данной политической деятельности, она не может об¬ладать более высокой ценностью и достоинст¬вом сравнительно с любым другим видом дея¬тельности, начиная от каких-нибудь нелепых попыток колонизации новых земель, бирже¬вых спекуляций, научных исследований или даже — добавим, чтобы пояснить эту идею со всей её грубой наглядностью,— контрабанды оружия или торговли женщинами.
Таким образом, то, что подразумевается здесь под «аполитейей», не создает никаких осо¬бых сложностей во внешней области, и не долж¬но обязательно приводить к воздержанию от ка¬кой бы то ни было практической деятельности. Действительно, отрешенный человек не являет¬ся ни профессиональным аутсайдером сомни¬тельного толка, ни «отказником», ни анархи¬стом. Как только человек достигает такого со¬стояния, когда жизнь со всеми её взаимодейст¬виями не затрагивает его бытия, он обретает возможность действовать подобно солдату, ко¬торый действует, исполняя поставленную задачу, не нуждаясь при это ни в каком трансцен¬дентном оправдании или обосновании справед¬ливости своего дела, носящего почти богослов¬ский характер. Можно сказать, что в этом слу¬чае мы имеем дело с человеком, который испол¬няет некую «обязанность», принятую на себя добровольно, которая затрагивает «личность», но не внутреннее бытие, благодаря чему, даже присоединяясь к некому делу, он сохраняет дистанцированность по отношению к нему.
Как уже говорилось, позитивное преодоле¬ние нигилизма состоит как раз в том, что отсут¬ствие смысла не парализует действие «лично¬сти». Экзистенциально недопустимым стано¬вится только действие, совершаемое под влия¬нием того или иного современного политиче¬ского или социального мифа, то есть в результа¬те признания за текущей политической жизнью хоть какой бы то ни было серьёзности, важно¬сти и смысла. «Аполитейя» означает неустрани¬мую внутреннюю дистанцированность по отно¬шению к современному обществу и его «ценно¬стям», отказ от всяких духовных и моральных обязательств по отношению к нему. Твёрдо при¬держиваясь этих принципов и руководствуясь в своих действиях иным духом, можно занимать¬ся чем угодно, в том числе такими вещами, кото¬рые требуют от других людей наличия обяза¬тельств подобного рода. Впрочем, остается область действий, которые можно подчинить не¬кой высшей, незримой цели, о чём мы уже гово¬рили ранее, указывая, например, на наличие двух аспектов безличности и на то, что может извлечь человек особого склада из некоторых форм современного существования.
Обращаясь к более конкретной области, можно сказать, что будет вполне логично за¬нять вышерассмотренную отстраненную пози¬цию и по отношению к обоим соперникам, вступившим сегодня в борьбу за мировое гос¬подство. Мы имеем в виду демократический, капиталистический «Запад» и коммунистиче¬ский «Восток». Действительно, с духовной точ¬ки зрения, исход этой борьбы не имеет никако¬го значения. «Западная» цивилизация, осно¬ванная на сущностном отрицании традицион¬ных ценностей, ведет к тому же нигилистиче¬скому распаду, что и марксистско-коммунистический мир, отличаясь от него лишь формами и степенью разрушительных процессов, и, сле¬довательно, также как и последний не облада¬ет никакой высшей идеей. Не будем останавли¬ваться здесь более подробно на этой теме, по¬скольку в другой нашей книге («Восстание против современного мира») мы уже изложили нашу общую концепцию хода истории, в том числе нацеленную на то, чтобы рассеять всяче¬ские иллюзии относительно окончательного
исхода этого мнимого соперничества. Таким образом, оставив в стороне вопрос о ценно-стях, перед человеком особого типа в данной области может встать проблема исключитель¬но практического характера. Учитывая, что тот минимум материальной свободы во внешней деятельности, который ещё сохраняется при демократии, неизбежно обречён на исчезнове¬ние при коммунистическом режиме, можно в принципе стать на сторону противников совет¬ско-коммунистического режима. Однако это имеет смысл лишь в том случае, если мы исхо¬дим из соображений, так сказать, чисто физи¬ческого уровня, но не из веры в то, что противо¬борствующая ей система отстаивает некую бо¬лее возвышенную идею.
С другой стороны, следует учитывать то, что поскольку рассматриваемый нами тип челове¬ка не заинтересован в том, чтобы самоутвер¬диться или выразить себя во внешней жизни, так как его внутренняя жизнь остается скры¬той и неуловимой, для него коммунистическая система не будет иметь столь фатального ха¬рактера, как для других; не говоря уже о том, что даже при подобном режиме всегда можно уйти в «катакомбы». В современной борьбе за мировое господство вопрос выбора той или иной стороны не является духовной пробле¬мой; это банальный практический выбор.
В любом случае общая ситуация сегодня практически не отличается от той, которая была описана ещё Ницше: «Борьба за господ¬ство в условиях, не стоящих ничего: эта циви¬лизация больших городов, газет, лихорадочно¬го возбуждения, тщетности». Такова ситуация, в которой оправдан внутренний императив аполитейи, направленный на защиту образа жизни и достоинства, присущих тому, кто чув¬ствует свою принадлежность к иному челове¬ческому виду и не видит вокруг себя ничего, кроме пустыни.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:15 | Post # 27 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 26. Общество. Кризис патриотизма
Перейдем теперь непосредственно к соци¬альной области как таковой. В ней наиболее легко проследить последствия процесса распа¬да, которому подверглись и продолжают под¬вергаться все органические единства: сосло¬вие, род, нация, родина, наконец, сама семья. Даже там, где эти единства еще сохраняют ви¬димость жизни, та некогда живая сила, свя¬зующая их с высшим смыслом, которая прежде служила им основанием, отныне превратилась в силу простой инерции. Мы уже видели, как это происходит, когда говорили о процессах распада в области личности. Сегодня, по сути, осталась лишь неустойчивая масса «индиви¬дов», лишенных всяких органических уз, кото¬рая удерживается от распада чисто внешними структурами, либо меняется в соответствии с бесформенными и переменчивыми коллектив¬ными влияниями. Точно так же ещё сохраняю¬щиеся различия являются таковыми только по видимости. Сословия превратились в простые экономические классы с крайне расплывчаты¬ми границами. По отношению к ним ничуть не утратили своей актуальности слова Заратустры: «Чернь наверху, чернь внизу! Что еще зна¬чит в наши дни „богатый" или „бедный"? Я ра¬зучился отличать одних от других». Единствен¬ными из существующих ныне реальных иерар¬хий являются чисто технические иерархии специалистов, которые заняты обеспечением материальных благ, обслуживанием потребно¬стей (большей частью носящих искусственный характер) и придумыванием всяческих «раз¬влечений» для человеческого животного. В этих иерархиях нет места духовному рангу и духовному превосходству, эти понятия не име¬ют в них ни малейшего смысла.
На смену традиционным единствам — от¬дельным сословиям, категориям, кастам или функциональным классам,— членство в кото¬рых давало отдельному человеку ощущение своей связи с ними на основе надындивидуального принципа, формирующего всю его жизнь, придавая ей смысл и особое направление, сего¬дня пришли союзы, единственным связующим началом которых являются исключительно ма¬териальные интересы вступающих в них инди¬видов: профсоюзы, корпорации, партии. Бес¬форменное состояние народов, отныне превра¬тившихся в обычные массы, привело к тому, что всякая попытка каким-либо образом упоря¬дочить их по необходимости носит централи¬зующий и принудительный характер. С одной стороны, гипертрофированность централизую¬щих структур, неизбежная в современном го¬сударстве, понуждающая его постоянно нара-щивать своё вмешательство во все сферы жиз¬ни, вводить всё большее количество ограниче¬ний, в том числе под предлогом защиты пресло¬вутых «демократических свобод», препятству¬ет воцарению полного хаоса, но, с другой сто¬роны, это наносит смертельный удар по по¬следним остаткам единств органического типа; крайним пределом подобного социального ни¬велирования становится введение откровенно тоталитарных форм правления.
В то же время абсурдность устройства со¬временной жизни со всей грубой очевидностью проявляется именно в тех экономических ас¬пектах, которые, в сущности, и предопредели¬ли это устройство. С одной стороны, от экономики необходимого решительно перешли к экономике избыточного, одной из причин чего стало перепроизводство и прогресс индустри¬альной техники. Перепроизводство же ведёт к тому, что для сбыта всей производимой про¬дукции возникает необходимость навязать массам максимальный объём потребностей; потребностей, которые, становясь привычны-ми и «нормальными», ведут к соответствующе¬му возрастанию обусловленности индивида. Таким образом, основным фактором подобного развития является сама природа отчужденного производственного процесса, который, подоб¬но «вырвавшемуся на свободу великану», безу¬держно несётся вперёд, не в силах остановить¬ся, в полном согласии с правилом: Fiat productio, pereat homo!1 (Вернер Зомбарт), что практически приводит к порабощению челове¬ка экономикой. И если даже причиной этого является не только алчная погоня за прибылью и дивидендами, свойственная капиталистиче¬ской системе, но также объективная необходи¬мость в новых капиталовложениях, препятст-вующих застою, который способен парализо¬вать всю систему, то другая, более общая при¬чина этого бессмысленного увеличения производства, присущего экономике избыточного, кроется в необходимости обеспечить заня¬тость рабочей силы во избежание безработи¬цы. Именно поэтому принцип перепроизводст¬ва и предельной индустриализации в большин¬стве государств стал уже не просто внутренней потребностью частного капитала, но категори¬ческим императивом планируемой социальной политики. Так замыкается порочный круг, и возникает система, полностью противополож¬ная правильно сбалансированной экономике, где на подобного рода процессы налагаются ра¬зумные ограничения.
1 Да будет продукция, да сгинет человек! (лат.) — Прим, перев.
Безусловно, не менее значительным факто¬ром, обуславливающим абсурдность современ¬ного существования, является необузданный и постоянно увеличивающийся рост населения, идущий нога в ногу с усилением режима масс, поощряемого демократией, «научными завое¬ваниями» и недифференцированной системой социальной поддержки. Пандемическое раз¬множение человечества, доходящее почти до одержимости, на самом деле является основ¬ной силой, которая поддерживает работу бес-конечно вращающегося современного эконо¬мического механизма, всё глубже затягиваю-щего в себя человека и лишающего всех остат¬ков свободы. Помимо прочего, это со всей оче¬видностью доказывает уже упомянутую иллюзоркость мечтании о могуществе, которые пи¬тает современный человек; этот создатель ма¬шин, покоритель природы, зачинатель атомной эры в половой сфере оказывается на более низ¬ком уровне, нежели даже животные или дика¬ри, поскольку не способен сдержать даже са¬мые простейшие формы сексуального влече¬ния. Похоже на то, что он полностью отдался во власть слепому року, безостановочно и без¬ответственно умножая бесформенную челове¬ческую массу, и тем самым становясь основной движущей силой, которая поддерживает про-тивоестественную и припадочную систему экономической жизни, выработанную совре-менным обществом, которая всё более закаба¬ляет его, одновременно приводя к появлению всё новых и новых очагов социальной и между¬народной нестабильности и напряженности. Таким образом, упомянутый порочный круг создаётся также благодаря массам, поскольку они представляют собой тот потенциал избы¬точной рабочей силы, который питает перепро¬изводство, что, в свою очередь, ведёт к поиску всё новых рынков сбыта и всё большего коли¬чества потребителей, способных поглотить созданную продукцию. Не стоит пренебрегать и тем фактом, что показатель демографическо¬го роста возрастает по мере спускания по соци¬альной лестнице, что является дополнительным фактором, усиливающим общий процесс регрессии.
Соображения подобного рода очевидны уже до банальности, так что при желании никому ни составит труда продолжить их, дабы убе¬диться в их верности. Но даже поверхностного перечисления основных моментов вполне дос¬таточно для того, чтобы оценить истинность правила, предполагающего сохранение внут¬ренней дистанции не только по отношению к миру современной политики, но также к обще¬ству целиком. Человек особого типа не может чувствовать себя частью современного «обще¬ства», поскольку оно лишено какой бы то ни было формы, поскольку оно не просто опусти¬лось до уровня чисто материальных, экономи¬ческих и «физических» ценностей, но даже не желает замечать существования иных уровней, безудержно скатываясь в царство абсурда, по¬добно безумцу, несущемуся вперёд, не разби¬рая дороги. Поэтому «аполитейя», помимо про¬чего, требует решительного противостояния любому социальному мифу. Речь идет не толь¬ко о крайних, открыто коллективистских фор¬мах этого мифа, в соответствие с которыми за личностью признается значение лишь на осно¬вании её принадлежности к некому классу или партии, утверждается, что индивид не облада¬ет собственным существованием вне общества и отвергают всякую возможность личной судь¬бы и личного счастья, отличных от коллектив¬ных, как это принято в советско-марксистской зоне. Равным образом, необходимо отказаться и от более общего и смягченного идеала «граж¬данского общества», ставшего чуть ли не ло¬зунгом так называемого свободного мира, по¬сле того как в нём окончательно исчез идеал подлинного государства. Рассматриваемый нами человек особого типа чувствует себя пол¬ностью вне современного общества, не призна¬ёт за ним никакого морального права, посколь¬ку не имеет ни малейшего желания быть хоть каким-либо образом причастным этой абсурд¬ной системе. Поэтому он способен понять не только тех, кто стоит вне общества, но даже тех, кто выступает против «общества» — про¬тив этого конкретного общества. Не считая того, что не затрагивает его непосредственно (поскольку его путь не пересекается с той доро¬гой, которой идут его современники), он будет последним, кто согласится признать закон-ность мер, направленных на «реабилитацию» и возвращение в общество тех элементов, кото¬рым настолько осточертело участие в этой не¬лепой игре, что они выходят из неё, получая взамен клеймо «неадаптированных» или «асо¬циальных» типов, эту излюбленную анафему демократического общества. Как мы уже отмечали в другом месте, последний смысл этих мер состоит в одурманивании всех тех, кто спосо¬бен распознать за всеми «социальными» маска¬ми и соответствующей светской мифологией абсурдный и нигилистический характер, при¬сущий современной коллективной жизни.
Теперь можно перейти от этих общих рассу¬ждений к изучению кризисных процессов, ко¬торые претерпевают сегодня отдельные идеа¬лы и частные институты прежнего времени, чтобы более точно определить, какую позицию должен занять по отношению к ним интере¬сующий нас тип человека.
Прежде всего, мы говорим о таких понятиях как родина и нация. Кризис этих идей сегодня очевиден как никогда, что стало особенно за¬метно после окончания Второй мировой вой¬ны. С одной стороны, он является следствием объективных процессов; сама природа приве¬дённых в движение крупных экономико-поли¬тических сил такова, что прежние границы ста¬новятся всё более относительными и принцип национального суверенитета практически ут¬рачивает всякую действенность. Становится всё более привычным рассуждать в терминах огромных пространств и блоков или объедине¬ний наднационального характера, учитывая же нарастающее однообразие обычаев и жизнен-ных устоев, уже упомянутое превращение народов в массы, развитие и облегчение средств коммуникации, всё, собственно, «националь¬ное» обретает практически провинциальный характер, становясь чем-то вроде местной ди¬ковинки.
С другой стороны, этот кризис затрагивает и саму манеру чувствования, что связано с зака¬том вчерашних мифов и идеалов, которые — в результате последних мировых потрясений и крушений — практически перестали вызвать отклик у большинства людей и не способны пробудить в обществе прежнего энтузиазма.
Как и в других случаях, в этом отношении необходимо чётко понять, что именно является объектом кризиса и какова его ценность. По¬вторим, что здесь мы также имеем дело не с ре¬альностью традиционного мира, но с концеп¬циями, которые появились на свет и завоевали признание именно вследствие разрушения это¬го мира, то есть обязаны своим возникновени¬ем, прежде всего, революции третьего сосло¬вия. Современное восприятие «родины» и «на¬ции» как политических мифов и коллективных идейных сил было практически неведомо тра¬диционному миру. В том мире под «националь¬ностью» понимали исключительно принадлеж¬ность к определённому этническому племени и расе, каковые представляли собой некую нату¬ралистическую данность, не имеющую того специфического политического значения, ко¬торое это понятие должно было приобрести в современном национализме. Нация восприни¬малась как своего рода первоматерия, иерархи¬чески упорядоченная и подчиненная высшему принципу политической верховной власти. В большинстве случаев первичным элементом считался именно этот вышестоящий принцип, а нация оценивалась как вторичный и произ¬водный элемент, поскольку единство языка, территории, «естественных границ», относи¬тельная этническая однородность, образую¬щаяся в результате противоборства или сме¬шения разных кровей, были не изначальной данностью, но, как правило, возникали в ре¬зультате многовекового процесса формирова¬ния, обусловленного наличием некого полити¬ческого центра и соответствующего политиче¬ского класса, связанного с этим центром фео-дальными узами верности.
К тому же, как известно, политические на¬ции и национальные государства появляются на закате прежнего средневекового единства ойкумены, в результате процесса распада, со¬провождающегося отпадением частных единств от целого (на что мы уже указывали в предыдущей главе), который на мировом меж¬дународном уровне отражает тот же внутриго¬сударственный процесс, каковой завершился эмансипацией индивидов, социальным атомиз¬мом и утратой органического понимания госу¬дарства.
Впрочем, эти два процесса развиваются до некоторой степени параллельно. Старейший исторический пример представляет собой Франция времён Филиппа Прекрасного. Уже в то время легко заметить, что стремление к об¬разованию национального государства сопро¬вождается ростом антиаристократических на¬строений, соответствующей уравниловкой и разрушением прежнего сословного деления, свойственного органическому обществу; и ос¬новными причинами подобного развития ста¬новятся абсолютизм и учреждение централи¬зованных «гражданских органов власти», кото¬рые неотвратимо обретают всё более значи¬тельный вес в современных государствах. Кро¬ме того, известно сколь тесная связь существу¬ет между разрушительными процессами, запу¬щенными в ход декларацией «прав человека и гражданина» 1789 г. и патриотической, нацио¬нальной и революционной идеей. До Француз¬ской революции не существовало даже такого слова — «патриот»; оно появляется впервые между 1789 и 1793 гг. для обозначения сторон¬ников революции, сражавшихся против монар¬хии и аристократии. Точно так же в европей¬ских революционных движениях 1848-1849 гг. такие понятия, как «народ», «нацио¬нальная идея», «патриотизм» нередко понима¬лись практически как синонимы революции, либерализма, конституционализма, республи-канских и антимонархических тенденций.
Именно в этой атмосфере, в некотором смыс¬ле как побочный эффект буржуазной револю¬ции третьего сословия, понятия «родины» и «на¬ции» впервые обрели тот политический смысл и значение мифа, которые в дальнейшем только усиливались по мере появления откровенно на¬ционалистических идеологий. Поэтому «пат¬риотические» и «национальные чувства» связа¬ны с мифологией буржуазной эпохи, и только тогда, то есть на протяжении сравнительно ко¬роткого периода, начиная от Французской рево-люции до Второй мировой войны, национальная идея действительно играла определяющую роль в истории Европы, будучи тесно связанной с демократическими идеологиями. В скобках отметим, что практически ту же роль она играет сегодня в так называемой национально-освобо¬дительной борьбе неевропейских народов, что также вызвано аналогичными предпосылками, а именно, внутренним распадом традиционных связей и стремлением к модернизации.
Переход от умеренных форм патриотизма к радикальным националистическим формам со всей очевидностью выявил регрессивный характер этих тенденции, учитывая тот вклад, ко¬торый они внесли в появление массового чело¬века в современном мире. Националистической идеологии свойственно утверждать родину и нацию как высшие ценности, мыслить их как не¬кие мистические сущности, чуть ли не наделен¬ные собственной жизнью и обладающие абсо¬лютной властью над индивидом, тогда как на са-мом деле они представляют собой бесформен¬ные реалии, скорее, разъединяющие, чем объе¬диняющие, поскольку отрицают подлинный ие¬рархический принцип и символ трансцендент¬ного авторитета. В общем, можно сказать, что в основании подобного рода политических единств лежат принципы, противоположные тем, на которых строится традиционное госу¬дарство. Действительно, как уже говорилось, скрепами традиционному государству служили преданность и верность, не обязательно связан¬ные с натуралистическим фактом националь¬ной принадлежности; его основу составлял принцип порядка и верховной власти, который, выходя за эти чисто натуралистические рамки, сохранял свою законную силу также на про¬странствах, населенных множеством разных народов. Кроме того, объединение и разделение в традиционном государстве шло «по вертика¬ли», то есть исходя из наличия особых качеств, прав, сословного достоинства, а не «по горизонтали», на основе общего знаменателя, образуе¬мого «нацией» и «родиной». Одним словом, это было единство, образуемое сверху, а не снизу.
С учётом всего сказанного, современный кризис идей и чувства родины и нации (как объективное, так и идеальное) предстают пе¬ред нами в несколько ином свете. Как и в дру¬гих случаях, здесь, казалось бы, также можно говорить о процессах, разрушающих то, что уже имело негативный и регрессивный харак¬тер, и поэтому потенциально способных обрес¬ти положительное значение. Но здесь есть одно «но», а именно общая направленность этих процессов свидетельствует о том, что они ведут не к новой свободе, но к ещё более про¬блематичной ситуации. Естественно, если речь идёт о чем-то, сохраняющем чистую види¬мость существования, но при этом лишено вся¬кого внутреннего содержания, то у интересую¬щего нас типа человека нет никаких оснований оплакивать этот кризис и пытаться оказать ему противодействие, защищая «систему остат¬ков». Но следует помнить, что пустоту можно заполнить, и отрицательное может обернуться положительным только если древние принци¬пы начнут действовать в новых формах, и на смену разлагающимся единствам натуралисти¬ческого типа придут единства иного типа; если объединять и разделять будут уже не родины и нации, но идеи; если решающим фактором ста¬нет не сентиментальная и иррациональная привязанность к коллективизирующему мифу, но система свободных, максимально персона¬лизированных и лояльных связей, естествен¬ной опорой для которых может быть только вождь как представитель высшей и незыбле¬мой власти. Только в этом случае могло бы иметь смысл создание наднациональных «фронтов» по образцу различных имперских объединений прошлого времени, конкретным примером которых может служить Священный Союз. Между тем, все объединения, возникаю¬щие сегодня в попытке преодолеть кризис на-циональных суверенитетов, представляют со¬бой лишь деградировавшую подделку; военные блоки, единственным объединяющим началом которых служат исключительно материаль¬ные, экономические и «политические» (в худ¬шем смысле этого слова) интересы, лишенные всякой идеи. Отсюда вытекает уже отмеченная выше малозначительность противостояния двух крупнейших группировок этого типа, су-ществующих на сегодня — демократического «Запада» и коммунистического, марксистского «Востока». Отсутствие какой-либо третьей силы иного характера, отсутствие истинной идеи, способной объединять и разделять по ту сторону родины, нации и антинации, приводит к тому, что единственной перспективой остает¬ся незримое и не признающее границ единство тех редких индивидов, которых роднит общая природа, отличная от современного человека, и одинаковый внутренний закон. Короче гово¬ря, в сущности, то же самое имел в виду Пла¬тон, когда говорил об идее настоящего государ¬ства, типичным примером которого служила Стоя. Практически аналогичный тип единства лежал также в основе различных духовно-ре¬лигиозных Орденов, последний отблеск такого устройства, хотя и искажённого почти до неуз¬наваемости, можно отыскать в различных тай¬ных обществах, например в масонстве. Если новым процессам суждено начаться именно с концом настоящего цикла, отправной точкой для них станут именно единства подобного рода. Только тогда, в том числе в области дей¬ствия, станет понятным тот позитивный ас¬пект, который может иметь кризис идеи роди¬ны, как в её буржуазно-романтическом значе¬нии мифа, так и в её чисто натуралистическом толковании, не имеющем практически никакой ценности сравнительно с единством иного типа. Объединяющим должно стать не чувство принадлежности к общей родине или к земле, но причастность или непричастность к общему делу. В «аполитейе», отстраненности от сего¬дняшнего дня, кроется потенциальная возможность дня грядущего. В том числе и поэто¬му необходимо чётко видеть дистанцию, кото¬рая отделяет описанную нами позицию, от по¬следних плодов современного политического разложения, приведшего к появлению бес¬форменного гуманистического космополитиз¬ма, к параноическому пацифизму нынешних «правозащитников», не признающих иного типа человека, кроме так называемых «граж¬дан мира» и «отказников».
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:16 | Post # 28 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 27. Брак и семья
Тесная связь между общественной и личной жизнью и областью нравов становится более явной, если рассмотреть проблему межполо¬вых отношений, брака и семьи в современном существовании.
Кризис, который претерпевает в наши дни институт семьи, имеет столь же наглядный ха¬рактер, что и кризис романтической идеи роди¬ны, выработанной XIX веком. В этой области мы также имеем дело со следствиями процес¬сов, в большинстве своём приобретших необ¬ратимый характер, поскольку они связаны с со¬вокупностью факторов, в последнее время ставших определяющими для всей современ¬ной жизни. Естественно, кризис семьи также вызывает сегодня озабоченность и различные реакции нравоучительного толка, направлен¬ные на её спасение. Однако все они имеют бо¬лее-менее тщетный характер, поскольку по большей части вызваны либо конформистски¬ми потребностями, либо выхолощенным и фальшивым традиционализмом.
Наше отношение к этой проблеме также но¬сит довольно специфический характер, по¬скольку как и в других ранее рассмотренных случаях, мы считаем необходимым хладно¬кровно признать сложившуюся ситуацию во всей её реальности. Тем не менее из того факта, что семья уже на протяжении долгого времени не имеет никакого высшего смысла, поскольку уже не скрепляется живыми факторами, отно¬сящимися к уровню, превышающему просто индивидуальный, также можно сделать опреде¬лённые выводы. Органический и в некотором смысле «героический» характер, в прежние времена присущий семейному единству, утра¬чен в современном мире, точно так же как ис¬чез или исчезает остаточный покров «сакральности», который придавало этому институту религиозное освящение брака. Действительно, в большинстве случаев современная семья представляет собой мелкобуржуазный инсти¬тут, почти исключительно обусловленный кон¬формистскими, утилитарными, примитивно человеческими или в лучшем случае сентимен¬тальными факторами. В первую очередь исчез¬ло её основное ядро, вследствие утраты её гла¬вой, то есть отцом, прежнего, главным образом духовного авторитета. Принцип вышестоящей отцовской власти заложен в самом этимологи¬ческом происхождении слова pater (отец) от «господин», «суверен». В результате этого одна из основных целей семьи, воспроизводство по¬томства, свелась сегодня к слепой передаче крови своему потомству. Однако даже она но¬сит сегодня преимущественно ублюдочный ха¬рактер, поскольку современный индивидуа¬лизм привел к падению всех ограничений, нала¬гаемых родовой, кастовой и расовой принад¬лежностью, при вступлении в брак. К тому же, даже чистокровная преемственность, как пра¬вило, не дополняется сегодня гораздо более су¬щественной преемственностью, то есть переда¬чей от поколения к поколению определённого духовного влияния, традиции, идейного насле¬дия. Впрочем, разве могло бы быть иначе, разве могла бы семья сохранить свой центр, сплачи¬вающий её воедино, если естественный её гла¬ва, отец, подталкиваемый необходимостью ма-териально обеспечивать свою семью, сегодня нередко оказывается окончательно затянут безостановочно вращающимся механизмом со¬временной экономики, созданного обществом, на всю абсурдность которого мы уже неодно¬кратно указывали? Каким авторитетом может обладать отец, если к нему принято относится как к станку для печатанья денег (особенно это отношение распространено среди детей из так называемых «высших классов»), или как к зава¬ленному делами специалисту, не могущему уделить достаточного внимания семье, а то и похуже? Более того, такое отношение нередко распространяется на обоих родителей, причи¬ной чего является эмансипация женщины, её вхождение в мир профессионального труда. Впрочем, совершенно понятно, что ещё меньше толка, с точки зрения создания внутренней ат¬мосферы в семье и возможности оказать поло¬жительное влияния на детей, можно ждать от другой разновидности современной женщины, только по названию являющейся «домохозяй¬кой», а на деле ведущей фривольный светский образ жизни. Учитывая, что именно так обсто¬ят дела в большинстве современных семей, сложно признать за этим институтом в его ны¬нешнем виде какой-либо иной характер, кроме чисто внешнего союза, который неизбежно оказывается открытым всем разрушительным процессам. И столь же сложно не признать тот лицемерный обман, который кроется в претен¬зиях современного общества на сохранение «священного характера» за институтом семьи.
Взаимосвязь между исчезновением прежне¬го принципа авторитета и индивидуалистиче¬ской эмансипацией индивидов — ранее выяв¬ленная нами в разговоре о политической облас¬ти —проявляется также в семейной сфере. Па¬дению отцовского престижа сопутствует от¬странение детей, нарастание всё более широ¬кой и непреодолимой пропасти между поколе¬ниями. Распаду органических связей в про-странстве (касты, сословия и т. п.) соответст¬вует распад органических связей во времени, то есть нарушение духовной преемственности поколений, между родителями и детьми. От¬странение, отчуждение одних от других явля¬ется неоспоримым явлением, приобретающим все большие масштабы, чему способствует всё более убыстряющийся и беспорядочный темп существования в современном мире. Не менее показательным является то, что это явление в его наиболее грубых формах можно наблюдать среди семейств, принадлежащих к высшим классам, и последних представителей древней родовой знати, от которых, казалось бы, стоило ожидать большей сопротивляемости разруше¬нию кровных уз крови и традиции. Старая шут¬ка о том, что для «современных» детей родите¬ли являются «неизбежным злом», сегодня уже не кажется столь уж смешной. Новое поколе¬ние требует, чтобы родители «занимались своими делами» и не вмешивались в их жизнь под предлогом того, что первые «не могут нас понять» (даже когда речь идёт о том, что вооб¬ще не требует никакого понимания); причём подобного рода претензии выдвигают уже не только представители мужского пола, к ним присоединились и молоденькие «протестант¬ки». Естественно, всё это только обостряет об¬щую ситуацию потери корней. Поэтому необ¬ходимо признать, что одной из причин появле¬ния радикальных форм протеста, как те, кото¬рые были взяты на вооружение представителя¬ми «потерянного поколения», и роста преступ¬ности или испорченности среди молодежи не¬сомненно является полное пренебрежение высшим смыслом семьи, свойственное мате¬риалистической и бездуховной цивилизации.
Как бы то ни было, учитывая текущее поло¬жение дел, независимо от того, кто является бо¬лее виновным в этой ситуации — родители или дети,— само стремление к продолжению рода в нынешних условиях приобретает абсурдный характер и не может, как прежде, служить ос¬новным доводом в пользу сохранения семьи. Как уже говорилось, в современной системе, где царит посредственность и торжествует принцип приспособляемости, в явном большин¬стве случаев семья сохраняется только в силу инерции, ради соблюдения условностей, практического удобства и слабохарактерности. Не стоит надеяться на то, что эту ситуацию можно переломить внешними мерами. Повторим уже сказанное; прочность семейного единства обу¬словлена исключительно силой надындивиду¬ального отношения, перед которым отходят на задний план чисто индивидуальные моменты. Тогда в браке можно быть даже «несчастным», не получая удовлетворения своих «душевных потребностей», но при этом продолжать жить, не разрушая семью. Между тем, в индивидуали¬стической атмосфере современного общества невозможно отыскать какие-либо высшие осно¬вания для сохранения семьи, если мужчина и женщина «не находят согласия», и чувства или половое влечение толкают их к новому выбору. Поэтому нет ничего удивительного во всё воз¬растающем сегодня количестве так называе¬мых «неудачных браков» и разводов бывших супругов. И столь же абсурдно рассчитывать на эффективность каких-либо сдерживающих мер, поскольку единственной действенной ме¬рой будет лишь коренное изменение всего сло¬жившегося на сегодня образа жизни.
После всего сказанного, наверное, даже из¬лишне уточнять, как должен относиться к это¬му человек особого типа. В принципе ни брак, ни семья, ни потомство не должны иметь для него особой ценности. Всё это чуждо ему, поскольку он не находит в них ничего значитель¬ного, что заслуживало бы достоинства или вни¬мания (к проблеме взаимоотношения полов как таковой, независимо от социальной пер¬спективы, мы вернёмся чуть дальше).
Ему нетрудно заметить незаконное смеше¬ние сакрального с профаническим, которое вносит в современный брак буржуазный кон¬формизм, даже когда речь идет о религиозном браке, обладающем в католичестве нерастор¬жимым характером. На самом деле эта нерас¬торжимость, по идее направленная на сохране¬ние католической семьи, отныне заботится лишь о соблюдении внешних приличий. Номи¬нально нерасторжимый брак фактически не¬редко оказывается глубоко порочным и неус¬тойчивым, поскольку мелкая мораль ничуть не заботится о том, чтобы брак был действитель¬но нерасторжим; ей важна только видимость этого. Её ничуть не волнует, что мужчины и женщины, по обязанности заключившие брач¬ный союз, затем ведут себя как им заблагорас¬судится, обманывают друг друга, изменяют или просто терпят совместное существование исключительно из желания соблюсти условно¬сти, тем самым сводя на нет весь смысл семьи. Считается, что достаточно соблюсти мораль, чтобы сохранить семью как основную ячейку общества, просто осудив разводы и удовлетворившись санкцией или авторизацией со сторо¬ны общества — совершенно неуместными — на совместную половую жизнь в форме брака. И даже когда речь идёт об обществе, дозволяю¬щем разводы и не требующем соблюдения цер¬ковных правил в браке, отношение к браку со-храняет столь же лицемерный характер, благо¬даря требованию «освящать» перед алтарём со¬циального конформизма все случаи развода или нового брака, что, как правило, вызвано крайне легкомысленными и смехотворными причинами, как типично происходит в Соеди¬ненных Штатах, так что брак в конце концов оказывается не более чем пуританским лос¬ком, прикрывающим систему проституции или узаконенной свободной любви.
Тем не менее, во избежание всяческих недо¬разумений, имеет смысл добавить несколько соображений теоретического и исторического плана к проблеме религиозного католического брака. Должно быть вполне понятно, что наши претензии к этому брака не имеют ничего об¬щего с теми доводами, которые обычно выдви¬гают против него всякого рода «вольнодумцы».
Чуть выше мы говорили о смешении са¬крального и профанического, характерного для данной области. Необходимо напомнить, что представление о браке как об обряде и таинст¬ве, откуда и возникло требование его нерасторжимости, в истории Церкви возникло довольно поздно, не ранее XII века, а необходимость ре¬лигиозного освящения супружеского союза, должного быть чем-то большим, чем обычное сожительство, была провозглашена ещё позд¬нее на Тридентском Соборе (1563 г.). Однако, с нашей точки зрения, это не отрицает идею не¬расторжимого брака как таковую; правда, для её правильного понимания следует уточнить соответствующие ему место, значение и усло-вия. Можно заметить, что здесь, как и в других случаях, связанных с таинством, католическая Церковь сталкивается со специфическим пара¬доксом; начав с намерения сакрализовать профаническое, на практике кончили тем, что про¬фанировали сакральное.
Истинное традиционное понимание брака как обряда омрачается уже словами св. Павла, когда он, для его обозначения использует поня¬тие не «таинства», но именно «тайны» (дослов¬но он говорит — «тайна сия велика» — Еф., 5, 31-32). Высшая идея брака, как священного союза, нерасторжимого не на словах, а на деле, несомненно вполне допустима. Но союз подоб¬ного рода мыслим только в исключительных случаях, когда одна личность посвящает себя другой абсолютным, почти героическим обра¬зом. Такие случаи известны многим традици¬онным обществам, достаточно привести в качестве примера жён, для которых идея умереть вместе с супругом, казалась совершенно есте-ственной.
Мы уже говорили о профанации сакрально¬го, исходя из того, что представление о священ¬ном нерасторжимом союзе, «заключенном на небесах», превосходящем натуралистический или, шире говоря, чувственный, а также, в сущности, исключительно социальный уро¬вень, стали применять и даже навязывать всем супружеским парам, предпочитающим венча¬ние в церкви гражданскому браку исключи¬тельно из конформистских соображений, про¬диктованных принадлежностью к определён¬ной социальной среде. Почему-то решили, что на этом внешнем и обыденном уровне, говоря словами Ницше, на этом «человеческом, слиш¬ком человеческом» уровне, начнут реально це¬ниться атрибуты священного брака, брака как «тайны». В результате в обществе современно¬го типа, где разводы воспрещены, возникла описанная лицемерная система, приведшая к появлению тяжелейших личных и обществен¬ных проблем.
Кроме того, следует отметить, что в том же католичестве теоретическая абсолютность брака-обряда имеет довольно существенное ог¬раничение. Достаточно вспомнить, что Цер¬ковь, не признавая развод и настаивая на нерасторжимости брачных уз в пространстве, уже не претендует на это во времени. Другими словами, Церковь, запрещающая развод и по¬вторное замужество, тем не менее позволяет вдовам и вдовцам вступать в новый брак, что, по сути, тождественно нарушению верности и допустимо в лучшем случае только исходя из откровенно материалистической предпосыл¬ки, а именно, полагая, что умерший супруг, с которым благодаря сверхъестественной силе обряда были соединены нерасторжимыми уза¬ми, действительно прекращает своё существо¬вание. Эта нелогичность является одним из фактов, доказывающих, что католический ре¬лигиозный закон, по сути не принимающий в расчёт трансцендентные духовные факторы, превращает таинство в обычное вспомогатель¬ное средство, поддерживающее существова-ние социума, в простой элемент профанической жизни за счёт его искажения или сведе-ния к чистой формальности.
Наряду с абсурдностью, к которой приводит демократизация брачного обряда за счёт введе¬ния его общеобязательности, другим нелогич¬ным моментом католической доктрины являет¬ся её притязание посредством обряда придать естественным союзам, уже не просто нерастор¬жимый, но и «священный» характер; впрочем, эта нелогичность связана с ранее упомянутой. Получается, что уже благодаря догматическим предпосылкам «священное» по необходимости сводится к простой фигуре речи. Известно, что христианская и католическая концепция ха¬рактеризуется противопоставлением «плоти» и духа, своего рода теологической ненавистью к сексу, что является следствием незаконного распространения на обычную жизнь принципа, который в лучшем случае обладает ценностью только для особого вида аскетической практи¬ки. Секс как таковой расценивается как нечто греховное, по сравнению с чем брак оказывает¬ся просто меньшим злом, своего рода уступкой человеческой слабости, дозволяемой тому, кто не способен сохранить целомудрие, отказав¬шись от половой жизни. Католичество, осозна¬вая невозможность предать анафеме сексуаль¬ность в целом, попыталось свести её в рамках того же брака до обычной биологической дан¬ности, признав дозволенность сексуальных от¬ношений для супругов исключительно в целях деторождения. Таким образом, в отличие от от¬ношения к половой жизни, свойственного от¬дельным древними традициям, католичество не признает за сексуальным опытом как тако¬вым никакого высшего значения (даже потен¬циального), и не знает никаких способов трансформации этого опыта, которая способст¬вовала бы усилению жизни за счёт интеграции и перевода на более высокий уровень внутрен¬него притяжения, возникающего между двумя разнополыми существами. Однако только зна¬ние подобных методов позволяет говорить о ре¬альной «сакрализации» супружества и высшем влиянии, которое придаёт ему обряд.
С другой стороны, даже при наличии других догматических предпосылок, подобная ситуа¬ция неизбежно возникла бы вследствие демо¬кратизации брачного обряда; поскольку в ином случае придётся признать за самим обрядом почти магическую силу, автоматически возвы¬шающую сексуальный опыт любой пары до уровня высшего напряжения, до уровня того преображающего «опьянения», которое позво¬ляет преодолеть «природный» уровень, и, сле¬довательно, признать первичное значение сек¬суального элемента и вторичность всех аспек¬тов, связанных с воспроизводством и продол¬жением рода, относящихся к натуралистиче¬скому уровню. В общем, как сама концепция сексуальности, выработанная католичеством, так и профанация брачного обряда, ставшая ре¬зультатом его общедоступности и даже обяза¬тельности для всех католиков, привели к тому, что церковный брак свелся до простой религи¬озной санкции, подтверждающей профанический контракт, заключаемый супругами и не подлежащий абсолютизации. Точно так же все католические предписания, касающиеся меж¬половых отношений, окончательно низводят брак до уровня буржуазной посредственно¬сти — одомашненного животного, чье безу¬держное размножение сдерживается лишь конформистскими ограничениями, которые, в сущности, остаются почти неизменными, не¬смотря на отдельные уступки, сделанные в рамках «модернизации» на Втором Ватикан¬ском Соборе.
Теперь перейдём к области принципов. Нет ничего удивительного в том, что в цивилизации и обществе, достигших столь высокой степени материализации и десакрализации как нынеш¬ние, одна за другой пали все преграды, постав¬ленные на пути разложения христианской кон¬цепцией брака и семьи — несмотря на только что указанную проблематичность этой концеп¬ции — и, судя по текущему состоянию дел, не осталось практически ничего, что действитель¬но заслуживало бы защиты и сохранения. По¬следствия общего кризиса со всей очевидно¬стью проявляются также в этой области, но все современные проблемы, связанные с разводом, свободной любовью и т. п., не представляют практически ни малейшего интереса для чело¬века особого типа. В конечном счёте для него распад семьи, вызванный неограниченным ин¬дивидуализмом, является не большим злом, чем распад, свершающийся в коммунистиче¬ском мире, где на смену фантазиям по поводу свободной любви, свойственным раннему рево¬люционному социализму антибуржуазной на¬правленности, пришло стремление подменить семью государством или каким-либо другим коллективным образованием, где «достоинст¬вом» женщины считается либо её труд наравне с мужчиной, либо её способность к воспроиз-водству в качестве простого млекопитающего. Действительно, в современной России для мно¬годетных матерей существуют специальные на¬грады и звания, вплоть до «героини Советского Союза», которых удостаиваются женщины, в том числе незамужние, родившие десять детей. Причем при желании они могут даже избавить¬ся от детей, отдав их на попечение государству, берущему на себя заботу о том, как наиболее правильным и рациональным образом воспи¬тать из них «советских людей». Как известно, подобное отношение к женщине и воспитанию детей закреплено в комментарии к 12 ст. совет¬ской конституции: «Труд, рассматриваемый в прежние времена как бесполезная или недос-тойная обязанность, становится вопросом чес¬ти и славы, вопросом героизма». Звание «Героя социалистического труда», приравненное к званию «героя Советского Союза», также име¬ет женский эквивалент и присваивается женщине за исполнение детородных функций1. Та¬ковы счастливые перспективы, открываемые обществом, которое притязает на то, чтобы стать альтернативой «декадентству» и «пороч¬ности» капиталистического буржуазного об¬щества, где распад семьи ведёт к анархии, на¬растающему безразличию, так называемой «сексуальной революции» новых поколений, к исчезновению всех органических связей и вся¬кого принципа авторитета.
1 Здесь Эвола заблуждается или намеренно иска¬жает действительное положение вещей.— Прим. ред.
В общем, обманчивый характер подобных альтернатив представляется вполне очевид¬ным. Поэтому нет ничего удивительно в том, что в эту эпоху распада рассматриваемый нами тип человека не склонен проявлять особого ин¬тереса к проблемам брака и семьи. И дело здесь не в оголтелом антиконформизме; просто это единственный вывод, который может сделать человек, желающий сохранить свою внутрен¬нюю свободу и объективно оценивающий ре¬альность. В современном мире интересующий нас человек должен полностью располагать со¬бой, чтобы при необходимости быть готовым рискнуть даже собственной жизнью. Создание семейных связей даёт ему столь же мало, сколь в прежние времена давало аскету или наёмни¬ку. Но дело не в том, что он отказывается взять на себя более тяжкий груз, просто он не жела¬ет связывать себя тем, что само по себе лишено всякого высшего значения.
Известное высказывание Ницше гласит: «Nicht fort sollst du dich pflanzen, sondern hinauf. Dazu helfe dir der Garten der Ehe»1. Его смысл состоит в том, что современный человек является переходной формой, чьей единствен¬ной задачей является подготовить рождение «сверхчеловека», будучи готовым ради этого пожертвовать собой и уйти при его появлении. Мы уже дали надлежащую оценку как фанта¬зиям о сверхчеловеке, так и соответствующе¬му финитизму, благодаря которому абсолют¬ный смысл жизни переносится на гипотетиче¬ское будущее человечества. Однако ценность вышеприведенной цитаты, построенной на игре слов, заключается в том, что брак должен служить не простому продлению рода «по гори¬зонтали», вширь (таков смысл fortpflanzen), но, скорее, стремиться к возвышению своего по¬томства по «вертикали», ввысь (hinaufpflanzen). Действительно, это могло бы стать единственным высшим оправданием брака и семьи, напрочь отсутствующим сегодня вследствие объективной экзистенциальной ситуации, опи¬санной нами ранее, которая сложилась в ре¬зультате процессов, разрушивших глубинные связи, обеспечившие духовную преемствен¬ность поколений. Католический писатель, Пеги, говорил, что отцовство является «круп¬ной авантюрой современного человека», по¬скольку нет никакой уверенности в том, кем станут дети, поскольку возможность передачи от отца к ребёнку чего-то большего, нежели просто «жизни», представляется более чем со¬мнительной. Как мы уже указывали, дело здесь не в наличии или отсутствии того качества (не только физического характера), которое было свойственно главе семейства в древности и со¬ставляло основу его авторитета. Даже если это качество имеется — в принципе так и должно быть, если речь идёт о человеке описываемого нами типа,— оно оказывается парализован¬ным сопротивлением со стороны инородной материи, присущей новым поколениям. Мы уже говорили, что состояние современных масс отныне таково, что если даже найдутся личности, обладающие складом истинных вож¬дей, массы будут последними, кто решится по¬следовать за ними. Точно так же не стоит пи¬тать иллюзий по поводу эффективности воспитательных мер, способных повлиять на потом¬ство, рождённое в атмосфере общества подоб¬ного нашему, даже если отец является отцом не просто по паспорту.
1 Не только вширь должен ты расти, но и ввысь! Да поможет тебе в этом сад супружества! (нем.).— Прим. перев.
Единственным возражением против подоб¬ной позиции, которое можно было бы принять во внимание, является естественно не мнимая угроза полного обезлюдения земли, поскольку более чем достаточное пандемическое и ката¬строфическое размножение среднего человека доказывает полную необоснованность подоб¬ных предположений, но то, что при таком раз¬витии событий именно люди особого склада за¬ранее отказываются от потомства, которое могло бы стать наследником их идей и свойст¬венного им образа жизни, в пользу всё более многочисленного потомства, воспроизводимо¬го массами и низшими классами.
Это возражение легко опровергнуть, отде¬лив физическое потомство от духовного. Учи¬тывая, что в разлагающейся системе, в мире, где более нет ни каст, ни традиций, ни рас в выс¬шем смысле, два этих типа уже не связаны меж¬ду собой и передача крови по наследству пере¬стала быть условием, способствующим поддер¬жанию духовной преемственности, нам, воз¬можно, стоит вернуться к понятию духовного отцовства, за которым даже в традиционном мире иногда признавали приоритет сравнительно с отцовством чисто биологического свойства. Речь идёт, прежде всего, об отноше¬ниях между учителем и учеником, посвящаю¬щим и посвящаемым, вплоть до идеи возрожде¬ния или второго рождения. Никак не связанное с физическим отцовством, оно тем не менее предполагало наличие гораздо более интимных и существенных связей, нежели те, которые могли соединять подобную личность с физиче¬ским отцом, семьёй, каким-либо сообществом или единством натуралистического типа.
Эту особую возможность можно использо¬вать в качестве заменителя; она возвращает нас к тому же кругу идей, которые мы уже вы¬сказывали ранее, когда, говоря о националь¬ном принципе, указывали на то, что заменить натуралистические единства, находящиеся се¬годня в кризисе, может только единство, осно¬ванное на особой идее. Таким образом, «аван¬тюре» физического продления рода, рискую¬щей завершиться появлением совершенно чу¬ждого родителям «современного» существа, годящегося разве что для умножения бессмыс¬ленного мира количества, можно противопос¬тавить пробуждающее воздействие, которое люди особого типа, духовно не причастные со-временному миру, могут оказать на индивидов, обладающих надлежащими качествами. Это позволить избежать образования пустоты после физической гибели первых. С другой сто¬роны, немногочисленные люди особого типа крайне редко обязаны своей внутренней фор¬мой и ориентацией кровному или родовому происхождению. И нет никаких оснований предполагать, что следующее поколение будет отличаться от них в этом. При всей важности задачи по обеспечению духовной преемствен¬ности, эффективность её исполнения зависит от обстоятельств. Она будет реализована там и тогда, где ей суждено свершиться, поэтому нет никакой необходимости преждевременно бес¬покоиться об этом и уж тем более заниматься какого-либо рода прозелитизмом. В этой об¬ласти в особенности всё подлинное и значимое свершается под знаком высшей непостижимой мудрости, что внешне выглядит как простая случайность, а не по прямой инициативе, «по воле» одного или другого индивида.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:17 | Post # 29 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | 28. Межполовые отношения
Мы намеренно отделили проблему семьи и брака как общественную проблему, от личной половой проблемы. Повторим ещё раз, что это разделение, за исключением особых случаев, носивших в традиционном мире анормальный и незаконный характер, становится обязательным в распадающемся мире. Итак, перейдем теперь к рассмотрению отношений между мужчиной и женщиной как таковых.
В этой области, как и во всех других, первым делом, необходимо выявить те положительные аспекты, которые, по крайней мере, потенци¬ально могут иметь отдельные разрушительные процессы. Положительные в той мере, на¬сколько они бьют по буржуазному отношению к сексу, и — в более широком смысле — унич¬тожают все те искажения и мутные наслоения, которые возникли в этой сфере под влиянием возобладавшей на Западе религии.
Здесь в первую очередь можно обратиться к характерному комплексу, который возник в ре¬зультате наложения моральных (или духов¬ных) представлений на проблему половых от¬ношений. Значение, приписываемое сексуаль¬ным отношениям в области духовных и этиче¬ских ценностей, которые нередко становятся чуть ли не критерием их оценки, можно счи¬тать несомненным отклонением.
Парето даже говорил о новой «сексуальной религии», которая со своими табу, догмами и нетерпимостью буквально присосалась к рели¬гии в собственном смысле, что наиболее на¬глядно проявляется в англосаксонских стра¬нах, где компаньонами этой новоиспеченной религии были и отчасти остаются две другие светские догматические религии нового тол¬ка — прогрессистский гуманизм и демократия. Однако, помимо этого, мы имеем здесь дело с отклонениями, затрагивающими более широ¬кую область. Так, например, одно из них каса¬ется того значения, которое приобрело слово «добродетель» в нынешнем мире. Известно, что со времён античности и вплоть до периода Возрождения под virtus понимали духовную силу, мужество, могущество, тогда как позд¬нее это слово приобрело преимущественно сексуальное значение, что и позволило Парето ввести термин «виртуизм» для характеристики вышеуказанной пуританской религии. Другим типичным примером смешения сексуальности с этикой, со всеми вытекающими отсюда от¬клонениями, является то изменение, которое претерпело понятие чести. Хотя в большинст¬ве случаев это имеет отношение к женскому полу, это не снижает показательного значения данного явления. На протяжении долгого вре¬мени считалось (а в отдельных общественных слоях и некоторых странах так продолжают считать и сегодня), что девушка теряет «честь», не только вступая в свободные вне-брачные половые связи, но даже в случае изна¬силования. Подобная нелепость даже стала ис¬точником вдохновения для «великого искусст¬ва» особого рода, достигнув предела гротеска в пьесе Лопе де Вега «Лучший алькальд — ко¬роль». В ней в качестве главного персонажа выведена девушка, которую похищает и наси¬лует некий феодальный сеньор, в результате чего она теряет «честь», но почти тут же обре¬тает её вновь, после того как король осуждает насильника и выдает её замуж за суженного. Впрочем, с другой стороны, столь же нелепым можно считать общепринятое мнение, соглас¬но которому мужчина теряет «честь» в резуль¬тате измены, совершенной его женой, тогда как верным было бы, скорее, обратное; из дво¬их при адюльтере «обесчещенным» оказывает¬ся не мужчина, а женщина, и не вследствие по¬лового акта как такового, но с высшей точки зрения, поскольку, если к супружеству отно¬сятся действительно серьёзно, женщина, вы¬ходя замуж, добровольно связывает себя с мужчиной, и в случае измены она нарушает именно этические узы верности, тем самым «падая» прежде всего в своих собственных гла¬зах. Так, между прочим, становится понятной вся глупость насмешек, которым в буржуазном мире подвергался обманутый муж; с таким же успехом можно смеяться над жертвой ограбле¬ния или над вождём, преданным своими сорат¬никами, нарушившими данную ему клятву вер¬ности. Всё это может иметь смысл, лишь если, говоря о защите «чести», её увязывают со стремлением развить в муже качества тюрем¬щика или деспота, которые, вне всякого сомне¬ния, никоим образом несовместимы с высшей идей мужского достоинства.
Даже столь банальные примеры со всей оче¬видностью показывают, какому осквернению подверглись этические ценности под влиянием половых предрассудков. Мы уже говорили о принципах «великой морали», которые, в руках низменных людей, не могут избежать воздей¬ствия нигилистических и разрушительных процессов. Речь идёт о таких принципах, как истина, прямота, верность, внутреннее муже¬ство, истинное чувство чести или бесчестья, не зависящие от общественных предрассудков, самообладание. Все они входят в понятие «доб¬родетель» и могут быть связаны с сексуальны¬ми вещами только косвенно, то есть исключи¬тельно в тех случаях, когда последние толкают человека на поступки, несовместимые с этими ценностями.
С вышеуказанным комплексом связано так¬же значение, которое приписывается девст¬венности в западной религии, даже на теологи¬ческом уровне. Это проявляется уже в посто¬янном подчёркивании девственности Марии, «Богоматери», и совершенно непонятна важ¬ность, которая придаётся этому факту. Ещё бо¬лее заметным образом этот комплекс проявляется непосредственно на моральном и норма¬тивном уровне в различных мнениях, признан¬ных «допустимыми» с точки зрения католиче¬ской моральной теологии (то есть высказанных и отстаиваемых отдельными представителями церковного учения, но имеющих рекоменда¬тельный, а не обязательный характер). Напри-мер, таким является мнение, согласно которо¬му для девственницы предпочтительнее нало¬жить на себя руки, чем позволить изнасило¬вать себя (идея, недавно приведшая к «канони¬зации» некоей Марии Горетти), или даже убить насильника, если это позволит ей сохра¬нить анатомическую целостность. Согласно другому мнению, отстаиваемому на основании тех же казуистических принципов моральной теологии, чтобы спасти город от разорения, можно пойти на уступки, если враг потребует принести в жертву невинного, но нельзя усту¬пать, если в качестве жертвы требуют девст¬венницу, поскольку она подвергается возмож¬ности изнасилования. Таким образом, сексу¬альным табу придавалось большее значение, чем жизни. Примеры подобного рода можно легко приумножить. Однако столь развитая система запретов и осуждений свидетельству¬ет о крайне высокой степени озабоченности сексом, а следовательно, и о не меньшей зави¬симости от него, чем то свойственно грубым сладострастникам. Таким образом, по мере ис¬чезновения из позитивной религии потенци¬альных способностей созерцательного харак¬тера, утраты ориентации на трансцендент¬ность, высокую аскезу и истинную сакральность, по всей территории христианизирован¬ной Европы область морали оказалась настоль¬ко заражённой идеей секса, что это закончи¬лось появлением вышеупомянутых комплек¬сов.
Таким образом, если это анормальная ситуа¬ция как таковая имеет довольно давнее проис¬хождение, то характерной чертой буржуазного периода стало то, что она приобрела явно выра¬женные черты «общественной морали». При¬чиной этого стал разоблаченный Парето «виртуизм», который приобрел настолько изолиро¬ванный и автономный характер, что даже прак¬тически перестал испытывать необходимость в обращении к тем предпосылкам, на которых строилась религиозная мораль. Отныне основ¬ным объектом разрушительных процессов, как вчерашнего, так и нынешнего дня, становится непосредственно мораль, зиждущаяся на поло¬вой основе. Заговорили о «сексуальной рево¬люции», направленной на устранение как внут¬ренних запретов, так и репрессивных социаль¬ных табу. Действительно, в современном мире «сексуальная свобода» становится всё более привычным делом. В связи с этим необходимо сделать несколько замечаний.
Прежде всего, следует указать, что общая направленность текущих процессов ведёт во¬все не к освобождению секса, но к освобожде¬нию от секса. Нетрудно заметить главенст¬вующее место, которое уделяется в современ¬ном обществе темам секса и женщины. Поми¬мо прочего, это является типичным признаком, который характеризует конечную фазу цивилизационного цикла. Происходящее позволяет говорить о самой настоящей сексуальной ин¬токсикации, приобретшей хронический харак¬тер в современной эпохе, в чём легко убедить¬ся на множестве примеров из самых разнооб-разных областей — публичной жизни, нравов, искусства. Оборотной стороной этого стано¬вится ориентация на гинекократию, то есть на главенство женского пола, что в свою очередь связано с материалистической и прагматиче¬ской инволюцией мужчин. Поэтому наиболее ярко этот феномен проявляется в таких стра¬нах, как США, где эта инволюция зашла наибо¬лее далеко.
Поскольку мы уже неоднократно обраща¬лись к этой теме, не будем останавливаться здесь на этом подробнее. Ограничимся указани¬ем лишь на один специфический аспект, кото¬рый связан с новым типом привлекательности и эротичности, воплощенным в новейших жен¬ских идолах, который имеет коллективный и в некотором смысле абстрактный характер и соз¬даёт крайне своеобразную атмосферу, поддер¬живаемую множеством самых разнообразных средств: кинематографом, глянцевыми журна¬лами, телевидением, конкурсами красоты и т. д., и т. п. Подлинная личность женщины не¬редко становится всего лишь чем-то вроде ис¬кусственной подпорки, центром кристаллиза¬ции этой атмосферы рассеянной, болезненной сексуальности хронического характера, хотя на самом деле большинство этих очаровательных «звёзд» страдает сексуальной неполноценно¬стью, поскольку по экзистенциальному складу личности они стоят ближе всего к обычным ис¬порченным и невротичным подросткам. Кто-то удачно сравнил их с медузами, которые манят своими радужными переливами в воде, но пре¬вращаются в желеобразную массу и испаряют¬ся, попадая на солнце; точно так же эти «звёз¬ды» чувствуют себя как в воде в атмосфере рас-сеянной коллективной сексуальности.
Таким образом, если говорить о непосредст¬венно затрагивающих нас проблемах, то в принципе понятно, что наша задача не в том, чтобы оплакивать утрату прежних нравов, ос¬нованных на сексуальных предрассудках, или тем более возмущаться тем, что для большинства современного общества стало совершенно нормальным такое поведение, которое ещё вче¬ра могло показаться испорченностью. Нам важ¬но извлечь пользу из изменившейся ситуации и за рамками буржуазных поведенческих форм понять, как следует относиться к этой пробле¬ме исходя из более здоровой мировоззренче¬ской концепции, в которой этические ценности свободны от сексуальных уз. Правильный путь нам может здесь указать сказанное ранее по по¬воду осквернения, которому подверглись такие понятия, как добродетель, честь и верность, благодаря смешению сексуальных и этических проблем. Следует признать, что заповеди воз¬держания и целомудрия оправданы только в рамках определённого типа аскезы, предпола¬гающей наличие особых, далеко не общерас¬пространённых наклонностей, как это всегда и было в традиционном мире. Вопреки мнению всякого рода пуритан, свободная сексуальная жизнь личностей определенного склада никак не сказывается на их внутренней ценности; ис¬тория богата примерами этого. То, что человек может дозволить себе, должно измеряться только тем, что он есть, властью, которую име¬ет личность над собой.
Совместная жизнь мужчины и женщины должна строиться на более ясных, значимых и интересных основаниях, чем те, которые возникли под влиянием буржуазных обычаев и по¬ловой нетерпимости, что, в частности, требует релятивизации значимости женского целомуд¬рия, понимаемого как чисто анатомическая данность. В принципе для человека особого типа текущие процессы распада могут во мно¬гом способствовать частичному исправлению сложившегося в этой области положения дел. Но, если говорить о чём-то большем, следует признать, что эти возможности остаются чисто гипотетическими ввиду отсутствия общих эк¬зистенциальных предпосылок, необходимых для коренного изменения ситуации в этой об¬ласти. Причина этого в том, что бблыная сво¬бода в половой области сегодня возникает не в результате обретения ранее утраченного осоз¬нания тех ценностей, которые снижают важ¬ность сексуально значимых вещей, и отказа от «фетишизации» межполовых отношений, но, напротив, является результатом общего ослаб¬ления всякой сдерживающей силы. Поэтому упомянутые ранее положительные перспекти¬вы, к которым предположительно могли бы привести текущие процессы, остаются чисто виртуальными, и совершенно бесполезно стро¬ить иллюзии по поводу реального направле¬ния, в котором продолжает двигаться совре¬менная жизнь. Даже не говоря об указанной атмосфере рассеянной, эротической интоксикации, приобретшей пандемический характер, «сексуальная свобода» на деле приводит лишь к вульгаризации отношений между мужчиной и женщиной, к материализму, дешёвому иммо¬рализму и торжеству отвратительной беспо¬лости, что окончательно уничтожает элемен¬тарные условия для сексуального опыта, пред¬ставляющего хоть какой-либо интерес и обла¬дающего хоть какой-либо интенсивностью. Легко заметить, что именно этим и закончи¬лась провозглашенная «сексуальная револю¬ция»; секс «без комплексов» превратился в одну из современных разновидностей товара массового потребления.
Некоторую особенность здесь представляют отдельные аспекты кризиса женской стыдли¬вости. Помимо тех ситуаций, когда почти пол¬ная женская нагота используется для поддер¬жания атмосферы абстрактной коллективной сексуальности, свойственной нашей эпохе, имеет смысл обратить внимание на то, что на¬гота, став публичным фактом повседневной жизни и утратив вследствие этого всякий серь¬ёзный «функциональный» характер, невольно служит воспитанию вполне целомудренного взгляда, способного смотреть на полностью об¬наженную женщины почти с тем же эстетиче¬ским безразличием как на рыбу или кошку. Этому же способствует распространение продукции коммерциализованнои массовой порно¬графии, что приводит к исчезновению поляр¬ности между полами, свидетельством чего яв¬ляется такой обычай «современной» жизни, как повсеместное смешение молодых людей разного пола, которые начинают относиться к представителям противоположного пола прак¬тически не испытывая никакого напряжения, столь же «естественно», как репа, оказавшаяся вдруг на одной грядке с капустой. Это частное следствие действия разрушительных процес¬сов со всей очевидностью возвращает нас к сказанному ранее по поводу «животного идеа¬ла». Отметим, что и в этой области между «Востоком» и «Западом» нет никаких сущест-венных различий, поскольку примитивистская эротическая жизнь, столь типичная для амери¬канской молодежи, очень близка промискуите¬ту «товарищей» обоего пола, которые благода¬ря своей свободе от «индивидуалистических проблем буржуазных декадентов», освобожда¬ются и от волнений, связанных с сексуальной жизнью, поскольку основные их интересы, за¬служивающие внимания, лежат в иной облас¬ти, в жизни коллектива и классовой борьбе.
Отдельный случай представляют собой те ситуации, когда описанная атмосфера постоян¬ной рассеянной эротичности заставляет ис¬кать в чистой сексуальности, служащей своеобразным наркотиком, сильных ощущений, способных восполнить пустоту современного существования. По свидетельствам, оставлен¬ным отдельными представителями битников и других схожих движений, легко составить себе представление, сколь значительное место уде¬ляют они поиску сексуального оргазма, связан¬ного с изнуряющим страхом, вызванном мыс¬лью не достичь его самому или не удовлетво¬рить партнёршу.
Такое отношение к сексу принимает нега¬тивные и почти карикатурные формы, которые, впрочем, могут вылиться в нечто более серьёз¬ное, поскольку чисто сексуальный опыт также обладает своими метафизическими значения¬ми, и вызванное им потрясение действительно может привести к экзистенциальному разрыву уровня и выходу за пределы простого повсе¬дневного сознания. Эти возможности были из¬вестны в традиционном мире, где сексуальная жизнь также имела сакральный характер. Под¬робно мы рассмотрели эту тему в другой нашей книге («Метафизика пола»). Здесь же доста-точно несколько кратких замечаний, имеющих отношение к интересующему нас человеку осо¬бого типа.
Как было сказано, современная ситуация исключает возможность сделать секс органич¬ной и исполненной смысла частью жизни в институциональных рамках. Поэтому здесь име¬ет смысл говорить только о тех редких случа¬ях, которые, несмотря ни на что, спорадически могут возникать при наличии благоприятных условий. Безусловно, для рассматриваемого нами типа человека буржуазное романтиче¬ское представление о любви как о союзе двух «душ» не имеет ни малейшего смысла. Челове¬ческие отношения могут иметь для него ис¬ключительно относительный характер, поэто¬му для него мысль о том, чтобы искать смысл жизни в женщине, выглядит ещё более неле¬пой, чем даже в семье или детях. В частности, необходимо отказаться от идеи (или амбиции), согласно которой один человек может полно¬стью «обладать» другим как личностью. На¬против, в этом отношении также более естест¬венным будет сохранение определённой дис¬танции, указывающее в том числе на взаимное уважение. Большую свободу современных обычаев и вытекающее из неё изменение поло¬жения женщины в современном мире можно обернуть в свою пользу — то есть трансфор¬мировать негативное в позитивное — за счёт создания таких отношений, которые, не буду¬чи ни поверхностными, ни «натуралистически¬ми», обретут подлинный характер, основыва¬ясь, с социальной и этической точек зрения, на верности, дружбе, независимости и отваге. При этом должно чётко осознавать, что муж¬чина и женщина являются двумя различными существами, идущими разными путями, кото¬рые в распадающемся мире могут преодолеть фундаментальное экзистенциальное одиноче¬ство только благодаря тому, что возникает из простой разницы половых потенциалов. Если мужчина стремится к чему-то большему, чем к удовлетворению своей потребности «обла¬дать» другим человеком, он не должен отно¬ситься к женщин как к простому объекту «удо¬вольствия» или источнику чувств, используе¬мых как средство для самоутверждения. Цель¬ный человек не нуждается в таком утвержде¬нии; самое большее, он нуждается в «пище». Меду тем, умение адекватно использовать на¬пряжение, могущее возникнуть из вышеука¬занной разницы потенциалов, действительно способно сделать его одним из основных ис¬точников питательных веществ, необходимых для поддержания того особого состояния ак¬тивного и животворного опьянения, о котором мы уже неоднократно упоминали, в частности, рассматривая отдельные аспекты дионисий-ского опыта.
Сказанное позволяет нам перейти к другой возможности, которую открывает сексуаль¬ность, приобретшая до некоторой степени ав¬тономный и отстраненный характер. Как мы видели, первая возможность связана с «нату¬ралистической» животностью. Однако ей мож¬но противопоставить другую «стихийную» возможность, то есть принятие сексуального опыта в его стихийности. Одна из целей, по¬ставленных нами в вышеупомянутой работе «Метафизика пола», была сформулирована следующим образом: «Сегодня, когда психо¬анализ, совершив почти дьявольскую подмену, выдвинул на первый план подличностную первозданность пола, ей следует противопоста¬вить его другую, метафизическую первозданность, по отношению к которой первая являет¬ся лишь деградацией». Для этого мы, с одной стороны, исследовали определенные трансцен-дентные измерения, которые в латентной или скрытой форме иногда сохраняются даже в профанической любви, а с другой — привели разнообразные примеры из мира Традиции, свидетельствующие о соответствующей сексу¬альной практике, и указали на то, каким обра¬зом влияния высшего порядка могут трансфор¬мировать систему обычных союзов между мужчиной и женщиной. Впрочем, если гово¬рить не только о принципах, но и о практиче¬ской активации этих возможностей, сегодня единственной возможностью остаются лишь исключительные переживания, имеющие спо¬радический характер и доступные только человеку особого типа, поскольку предпосылкой к их реализации является особый внутренний склад, свойственный этому типу.
Другой необходимой предпосылкой являет¬ся качество женщины. Необходимо добиться того, чтобы рассеянное в современной атмо¬сфере эротическое очарование концентрирова¬лось или, используя химическую терминоло¬гию, «осаждалась» в определенных женских типах именно как «стихийное» качество. Тогда в отношениях с женщиной в сексуальной об¬ласти также может возникнуть ситуация, кото¬рую мы уже неоднократно рассматривали выше: та опасная ситуация, которая требует от человека, намеренного активно ей воспользо¬ваться, самопреодоления, перехода внутрен¬ней границы. В случае успеха могут снова про¬явиться те смыслы — пусть даже в несколько чрезмерной или жесткой форме, что обуслов¬лено изменением среды,— которые были изна¬чально связаны с полярностью полов, пока их на задушила пуританская религия «духа», пока они не ослабли под влиянием буржуазного сен¬тиментализма или подверглись примитивиза¬ции и прямому вырождению. Этими смыслами пронизано множество легенд, мифов и саг са¬мых различных традиций. Действительно, за настоящей — типичной и абсолютной — жен¬щиной признавалось наличие некой духовно опасной, чарующей и одновременно гибельной силы. Этим объясняется поведение и соответ-ствующие предписания, выработанные той особой линией аскезы, которая отвергала секс и женщину, дабы покончить с опасностью. Че¬ловек, избравший иной путь, нежели уход из мира или бесстрастную отрешенность в миру, может встретить опасность лицом к лицу, пре¬вратить яд в лекарство, если он умеет исполь¬зовать секс, не становясь его рабом, и знает способ как пробудить глубинные, стихийные измерения, имеющие в некотором смысле трансбиологический характер.
Как уже говорилось, сегодня подобные слу¬чаи возможны только как счастливое исключе¬ние, учитывая, во-первых, предпосылки, необ¬ходимые для их реализации, и, во-вторых, те совершенно неблагоприятные условия, кото¬рые сложились в современном мире в резуль¬тате серьезной деградации образа женщины, сделанного по меркам последнего времени. Действительно, непросто разглядеть «абсо¬лютную женщину» в обличье «современной», «продвинутой» девушки. В более широком пла¬не, столь же трудно вообразить себе сосущест¬вование вышеуказанных необходимых жен¬ских качеств с теми, которые требуются для подержания свободных, ясных и независимых отношений. Для этого женщине необходимо воспитание совершенно особого рода, носящее довольно парадоксальный характер, поскольку в определенном смысле оно также должно быть «двойственным» (в смысле внутренней двойственности), как и мужское воспитание, даваемое рассматриваемому нами человеку особого типа. Однако несмотря на некоторую внешнюю схожесть это не имеет ничего обще¬го с тем направлением, в котором развивается современная женская жизнь.
На самом деле достигнутое женщиной рав¬ноправие и свобода в современной практиче¬ской жизни, её пребывание бок о бок с мужчи¬нами на улицах, в офисах, на фабриках, в спортивных состязаниях, её участие наравне с ними в профессиональной и даже политиче¬ской или армейской жизни является одним из тех разрушительных феноменов эпохи, в кото¬ром, в большинстве случаев, сложно найти по¬ложительную сторону. В сущности, всё это свидетельствует лишь об отказе женщины от того, чтобы быть женщиной. Свойственное со¬временной жизни смешение полов неотврати¬мо, в большей или меньшей степени лишает женщину той силы, носителем которой она яв-ляется, неизбежно толкает её назад, навязы¬вая ей более свободные, но одновременно и более примитивные отношения, обусловлен¬ные теми практическими факторами и интересами, которые преобладают в современной жизни. Процессы, происходящие в современ¬ном обществе и позволившие женщине занять в нём новое положение, отчасти могут способ¬ствовать достижению более ясных, независи¬мых и серьёзных отношений между полами, свободных как от морализма, так и от остат¬ков буржуазного сентиментализма и «идеа¬лизма», но если говорить о возможности про¬буждения тех глубинных сил, которые как раз и определяют абсолютную женщину, они не оставляют ей практически никаких шансов.
Проблема смысла жизни, затрагивающая как жизнь мужчины, так и женщины, выходит за рамки настоящей книги. Безусловно, в эпоху распада решение этой проблемы для женщины тяжелее, чем для мужчины. Здесь необходимо учитывать те, отныне уже необратимые послед¬ствия двусмысленности, благодаря которой женщина поверила в то, что способна обрести «личность», взяв за образец «личность» мужчи¬ны, точнее, якобы мужчины, так как на сего¬дняшний день почти все типичные формы дея¬тельности носят одурманивающий характер, задействуют «нейтральные» качества преиму¬щественно интеллектуального и практическо¬го порядка, не учитывая ни особенностей пола, ни расовой или национальной специфики, и протекают под знаком абсурда, который характеризует всю систему современного общества. Мы живем в мире, где сама наша жизнь лишена качеств, в мире простых масок, из которых женщина в лучшем случае продолжает забо¬тится разве что о косметической маске, во всём остальном будучи внутренне ослабленной и дезориентированной, учитывая полное отсут¬ствие необходимых предпосылок для той ак¬тивной и преображающей деперсонализации, о которой мы упоминали ранее, говоря об отно¬шениях между личностью и маской.
Неподлинное существование, с его систе¬мой одурманивающих и успокоительных средств, а также всяческого рода заменителей, используемых в большинстве современных «развлечений», нацеленных на расслабление и забвение, мешает женскому полу предвидеть кризис, который настигнет современную жен¬щину в момент, когда она поймет, сколь бес¬смысленны те мужские занятия, за право на участие в которых она так боролась, когда рас¬сеются иллюзии и спадет эйфория от достиг¬нутого ею положения, когда, с другой сторо¬ны, она увидит, что в нынешней атмосфере распада ни семья, ни дети не способны принес¬ти ей чувство удовлетворенности жизнью, ко¬гда в результате упадка экзистенциального на¬пряжения уже ни мужчина, ни секс не смогут стать для неё тем естественным средоточием жизни, какими они были для традиционной аб¬солютной женщины, но будут лишь чем-то вроде приправ, способных на время придать остроту обыденному, пресному существова¬нию, подобно спорту, нарциссическому культу тела, практическим интересам и т. п. Здесь также следует принять во внимание те разру-шительные последствия, до которых нередко доходит современная женщина под влиянием ложных склонностей, извращенных амбиций, а также в силу сложившихся обстоятельств. Поэтому, если даже порода настоящих муж¬чин ещё не исчезла окончательно, для совре¬менных мужчин, почти утративших то, что на¬зывается мужественностью в высшем смысле, сегодня изречение, обращенное к настоящему мужчине с призывом «искупить», «спасти женщину в женщине», покажется довольно спорным. Существует опасность, что для на¬стоящего мужчины сегодня более приемле-мым окажется совет, данный Заратустре ста¬рухой: «Идешь к женщине? Не забудь захва-тить с собой плётку» — если только в нынеш¬ние прогрессистские времена осталась воз-можность воспользоваться этим советом без¬наказанно и с пользой. С учётом всех этих факторов возможность вернуть сексу, пусть даже спорадически, его стихийный, трансцен¬дентный и, если угодно, даже рискованный характер в сложившихся обстоятельствах выгля¬дит почти обреченной на провал.
Подытоживая, можно сказать, что общая картина, которую в этой области представляет собой современное общество, особым образом отражает те негативные аспекты,, которые свойственны переходному периоду. Режим, сложившийся в латинских странах под влияни¬ем католического и буржуазного конформиз¬ма, а в протестантских странах под влиянием пуританства, по прежнему остается в силе. От¬мена чисто внешних запретов, привела только к росту различных форм неврозов в области по¬ловой жизни. С другой стороны, тотальная эмансипация, полное отсутствие комплексов и ярко выраженное «бунтарство» новых поколе¬ний ведут к пошлому натурализму и примитивизации половых отношений. Одновременно общая атмосфера сексуальной фасцинации и господства женщины, являющейся её объек¬том, приводит не к реальному усилению, но, скорее, к исчезновению абсолютной женствен¬ности и абсолютной мужественности как типа, в частности, к практической деградации эман¬сипированного женского элемента, затягивае¬мого в жернова социального механизма. Нако¬нец, отдельный случай представляют собой маргинальные попытки использовать секс в ка-честве суррогата, чтобы вернуть вкус к жизни, эти попытки нередко связанны с употреблени¬ем наркотиков, к которым прибегает экзистен¬циально травмированная молодежь в хаотиче¬ских поисках безусловного смысла существо¬вания.
Учитывая эту ситуацию, можно сказать, что для интересующего нас типа человека перспек¬тивы использования глубинных возможностей секса для реализации свободных и ясных отно¬шениях между мужчиной и женщиной могут открыться лишь по счастливой случайности. В целом же единственным положительным эф¬фектом, который он может извлечь из текущих процессов распада, является открываемая ими возможность разделения, окончательного от¬деления ценностей, соответствующих высше¬му закону жизни, от прежней сексуальной мо¬рали. За неимением лучшего он может вос¬пользоваться свободой, обретаемой в результа¬те обесценивания сексуально и эротически значимых вещей, однако, при этом он не дол¬жен пренебрегать теми потенциальными воз-можностями, которые они могут предложить на своем уровне.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 22.12.2014, 00:17 | Post # 30 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ДУХОВНАЯ ПРОБЛЕМА
29. «Вторая религиозность»
В одной из предыдущих глав мы показали полную необоснованность идей, проповедуе¬мых отдельными популяризаторами науки, ко¬торые притязают на то, что новейшая физика отныне преодолела предшествующую материа¬листическую стадию и ведёт к новому одухо¬творенному видению реальности. Однако прак¬тически на тех ложных основаниях зиждутся притязания так называемого неоспиритуализ¬ма. Довольно многим хотелось бы убедить нас в том, что началось новое возвращение к духов¬ности, о чем свидетельствует рост интереса к сверхъестественному и сверхчувственному, который выражается в распространении всяко¬го рода движений, сект, церквей, тайных об¬ществ и масонских лож. Всех их объединяет претензия на то, что они способны дать запад¬ному человеку нечто большее, чем старые фор¬мы позитивной догматической религии, кото¬рые они объявляют неудовлетворительными, выхолощенными и недейственными, и открыть ему путь по ту сторону материализма.
Здесь также речь идёт о некой иллюзии, кото¬рая возникает в результате отсутствия принци¬пов, что характерно для наших современников. Истина же состоит в том, что и в этой области в большинстве случаев мы имеем дело с явления¬ми, которые сами являются частью разруши¬тельных процессов эпохи, и по сути своей, не¬смотря на видимость, имеют отрицательное значение и представляют собой верных спод¬вижников западного материализма.
Для понимания истинного места и смысла этого нового спиритуализма можно обратиться к тому, что было сказано Освальдом Шпенгле-ром по поводу «второй религиозности». Идеи, изложенные этим автором в его основном со¬чинении, несмотря на основательную путаность и разнообразные личные заблуждения, отчасти воспроизводят традиционную концеп¬цию истории, особенно там, где автор говорит о процессе, который в различных циклах циви¬лизации ведёт от органичных первозданных форм жизни, характеризуемых преобладанием качества, духовности, живой традиции и расы, к поздним, мертвым формам городской жизни, где, в отличие от первых, торжествует абст-рактный интеллект, экономика и финансы, практицизм и мир масс, опирающийся на чисто
материальное величие. С появлением этих форм цивилизация устремляется к своему кон-цу. Завершающий процесс был описан Рене Геноном, который, приводя в качестве примера то, как протекает жизнь организма, говорил о двух стадиях, стадии окоченения мертвого тела (соответствующей в рамках цивилизации периоду материализма), за которой наступает последняя стадия — разложение трупа.
Итак, согласно Шпенглеру, «вторая религи¬озность» есть одно из явлений, которыми все¬гда сопровождаются конечные стадии цивили¬зации. Рядом с варварски величественным зда¬нием, возводимым рационализмом, практиче¬ским атеизмом и материализмом, зарождаются формы «духовности» и мистицизма, иной раз сопровождающиеся даже прорывом сверхчув¬ственного, но они представляют собой не столько признаки исцеления, сколько симпто¬мы разложения. Они не имеют ни малейшего отношения к строгим формам изначальной ре¬лигии, которые, составляя наследство господ¬ствующих элит, служили сосредоточием орга¬нической, качественной цивилизации (то есть того, что мы, собственно, и называем миром Традиции) и накладывали свой отпечаток на все её проявления. На рассматриваемой нами стадии даже позитивные религии утрачивают всякое высшее измерение, обмирщаются, упрощаются, перестают исполнять свою изна¬чальную функцию. Развитие «второй религиоз¬ности» идёт как за рамками подобных религий (а нередко даже в противовес им), так и за рам-ками основных и главенствующих движений жизни, поэтому её можно приравнять к таким явлениям, как бегство от мира, отчуждение, бессознательная жажда компенсации, которые не оказывают никакого весомого влияния на реальность, каковая отныне представляет со¬бой мёртвую, механистическую, чисто земную цивилизацию. Таково место и смысл «второй религиозности». Можно дополнить эту карти¬ну, снова обратившись к Генону, доктрина ко¬торого обладает большей глубиной, нежели концепция Шпенглера. Согласно этому автору, после того как усилиями материализма и «по¬зитивизма» XIX века человек был полностью изолирован от любых влияний высшего поряд¬ка — от истинно сверхъестественного, от трансцендентности,— различные движения XX века, прикрывающиеся личиной «духовно¬сти» или «новой психологии», стремятся зано¬во открыть его влияниям снизу, исходящим с уровня, расположенного ниже того экзистен¬циального уровня, который в целом соответст¬вует сформированной человеческой личности. Здесь можно воспользоваться выражением О. Хаксли, который говорил о «нисходящем самопреодолении», противоположном «восходя¬щему самопреодолению».
Как верно то, что современный Запад нахо¬дится на мертвой, коллективистской и мате¬риалистской стадии своего развития, знаме¬нующей конец цикла цивилизации, столь же верно и то, что большая часть явлений, истол¬ковываемых как прелюдия к новой духовности, имеет черты, присущие лишь «второй религи¬озности». Данные явления имеют смешанный, раздробленный, подсознательный характер и напоминают то свечение, которым сопровож¬дается трупное разложение. Поэтому их следу¬ет оценивать не как противоположность совре¬менной закатной цивилизации, но — как уже было сказано — как нечто ей сопутствующее и даже, более того, как то, что в случае своего ус-пеха может положить начало ещё более ре¬грессивной и упадочной стадии, нежели та, на которой мы пребываем сегодня. В частности, там, где речь идет уже о чём-то более серьез-ном, нежели простые душевные состояния и теории, где болезненный интерес к сенсацион¬ному и оккультному дополняется различными магическими практиками и открытием под¬польных слоев человеческой психики — как это нередко случается в спиритизме и том же психоанализе,— мы уже сталкиваемся с тем, что тот же Генон называл «трещинами в великой стене»,— с угрозой крушения той крепост¬ной ограды, которая, несмотря ни на что, защи¬щает повседневную жизнь обычных, психиче¬ски здоровых людей от проникновения темных сил, скрывающихся за фасадом чувственного мира и таящихся у порога оформленных и осоз¬нанных человеческих мыслей. С этой точки зрения, неоспиритуализм является более опас¬ным, нежели материализм или позитивизм, ко¬торые уже благодаря своей примитивности и интеллектуальной близорукости укрепляют эту крепостную ограду, которая не только огра¬ничивает свободу, но и защищает.
С другой стороны, лучшим показателем того уровня, на котором находится неоспиритуа¬лизм, служит человеческое качество большин¬ства его проповедников. Если в древности свя¬щенные знания были прерогативой высшего че¬ловеческого типа, царских и жреческих каст, сегодня новое слово против материализма про¬возглашают всяческие медиумы, «маги» мелко¬го пошиба, «рамочники», спириты, антропосо¬фы, теософы, астрологи и ясновидцы, усиленно рекламирующие себя на страницах газет, «це¬лители», вульгаризаторы американизирован¬ной йоги и т. п., среди которых время от време¬ни появляются экзальтированные мистики и импровизированные пророки. Последней крас-норечивой чертой неоспиритуализма, представляющего собой мешанину из суеверий и мистификаций, является высокий процент женщин (неудачниц, свихнувшихся или «вы-шедших в тираж») среди его последователей, что особенно характерно для англосаксонских стран. Поистине здесь есть все основания, что¬бы говорить об общей направленности этого движения в сторону «женской» духовности.
Но здесь мы опять возвращаемся к теме, о которой было сказано уже более чем достаточ¬но. В рамках же интересующего нас здесь кру¬га идей важно подчеркнуть ту нежелательную путаницу, которая может возникнуть из-за час¬тых ссылок неоспиритуалистов, начиная с анг¬ло-индийских теософов, на отдельные доктри¬ны, принадлежащие тому миру, который мы на¬зываем миром Традиции, особенно это касает-ся различных восточных учений.
Итак, здесь следует провести чёткое разгра¬ничение. Необходимо твердо помнить, что всё, что говорится рассматриваемыми течениями по этому поводу, почти всегда сводится к фаль¬сификациям этих учений, к смешению их ос¬татков или фрагментов с худшими западными предрассудками и чисто личными заблужде¬ниями. Неоспиритуализм в целом не имеет ни малейшего представления о том уровне, к кото-рому по праву относятся идеи подобного рода, и точно так же он даже не подозревает о той цели, к которой, по сути, движутся его после¬дователи. Действительно, эти идеи нередко приравнивают к простым суррогатам, которы¬ми пользуются для удовлетворения тех же по¬требностей, которые приводят других людей к вере или обычной религии. Это серьезная ошибка, так как в данном случае речь идёт о метафизике, а упомянутые выше учения в тра¬диционном мире относились исключительно к «внутренним доктринам», не подлежащим раз¬глашению. Кроме того, нет никакой уверенно¬сти в том, что единственной причиной, подог¬ревающей интерес неоспиритуалистов к по¬добным учениям, которые они так усердно рас¬пространяют и пропагандируют широкой пуб¬лике, является упадок и высыхание западной религии. Другой причиной является вера мно¬гих в то, что эти учения являются более «от¬крытыми» и утешительными, что они избавля¬ют от обязанностей и уз, свойственных пози¬тивным конфессиям, тогда как истиной являет¬ся прямо противоположное, пусть даже речь идет об обязательствах совершенно иного рода. Типичным пример подобного отношения является чисто морализаторская, гуманисти-ческая и пацифистская оценка буддисткой док¬трины (которая, согласно пандиту Неру, пред¬ставляет собой «единственную альтернативу водородной бомбе»). Можно вспомнить здесь и Юнга, который уже в другой области придавал психоаналитическую «ценность» самым разно¬образным учениям и мистериальным симво¬лам, адаптируя их для лечения невропатов и шизофреников.
В связи с этим, стоит поставить вопрос об отрицательном практическом эффекте, кото¬рый способен вызвать неоспиритуализм, по¬скольку та искаженная и незаконная манера, в которой он преподносит и пропагандирует вы¬шеупомянутые учения, принадлежавшие к внутренним доктринам мира Традиции, неиз¬бежно приводит к их дискредитации. Действи¬тельно, необходимо изначально обладать чёт¬кой внутренней ориентацией или столь же вер¬ным инстинктом, чтобы суметь отделить пози¬тивное от негативного и вычленить в течениях подобного рода то, что могло бы стать дейст¬венным импульсом для возвращения к корням и новому открытию забытой мудрости. В слу¬чае успеха, тот, кому удастся отыскать верный путь, не замедлит полностью отринуть всё свя-занное с этой случайно выбранной отправной точкой, то есть с современным спиритуализ¬мом и, самое главное, с соответствующим ему духовным уровнем, поскольку на этом уровне нет места ничему великому и могущественно¬му, ничему из того, что обладает суровым и властительным характером, который свойственен тому, что действительно находится по ту сторону человеческого и является тем единст¬венным, что способно открыть путь, позволяю¬щий вырваться за пределы этого мира, пережи¬вающего «смерть Бога».
Всё вышесказанное касается главным обра¬зом доктрины. Понятно, что рассматриваемый нами человек особого типа, который питает ин¬терес к этой области, должен четко понимать только что указанное различие. Пока у него нет прямого доступа к более достоверным ис¬точникам информации и он вынужден доволь¬ствоваться побочной и сомнительной продук¬цией «второй религиозности», ему по необхо¬димости придётся заняться работой по отбору и интеграции имеющихся данных. Впрочем, эта работа сегодня значительно облегчается благодаря уже наработанному в этой области современным религиоведением и другими смежными дисциплинами, которые сделали об¬щедоступными фундаментальные тексты раз¬личных великих традиций. И хотя издания по¬добного рода иной раз страдают некоторой ака¬демической или узкоспециализированной ог¬раниченностью (филология, востоковедение и т. п.), они все же свободны от искажений, за¬блуждений и путаницы, характерных для неоспиритуализма. Таким образом, пусть даже пер¬вый шаг сделан случайно, он может обеспечить ищущего базой или сырьем для дальней¬шего продвижения1.
1 Мы посвятили несколько работ изложению указанных здесь учений в их изначальной и подлин¬ной форме. Основными из них являются: «Гермети¬ческая традиция», «Доктрина Пробуждения», «Мистерия Грааля», «Йога Могущества», «Книга о принципе и его действии». Кроме того, нами напи¬сана книга, в который дан критический анализ ос-новных неоспиритуалистических движений, осно¬ванный на изложенных здесь идеях: «Личина и лик современного спиритуализма».
Теперь необходимо рассмотреть проблему практической реализации. Как мы уже говори¬ли, неоспиритуализм зачастую делает особый упор на практике и внутреннем переживании, заимствуя из древнего или восточного мира не только концепции сверхчувственного, но так¬же способы и методики, используемые для вы¬хода за границы обычного человеческого соз¬нания. Однако здесь мы вновь сталкиваемся с той же ошибкой, на которую мы указывали ра¬нее, говоря о католических обрядах, которые в конце концов окончательно профанизировались и утратили всякое действенное «опера-тивное» значение. Причиной этого было их массовое распространение и несоблюдение ус¬ловий, необходимых для их эффективности; эта ошибка значительно усугубляется в случае неоспиритуализма, поскольку он ставит перед собой гораздо более амбициозную цель.
Здесь можно не принимать в расчёт совер¬шенно ложные, «оккультистские» разновидно¬сти неоспиритуализма, в которых на первом плане стоит интерес к «ясновидению», к обре¬тению той или иной воображаемой «силы», к всевозможным контактам с невидимым миром. Способности подобного рода не представляют ни малейшего интереса для человека особого типа; этот путь не ведёт к разрешению вопроса о смысле существования, поскольку не спосо¬бен вывести человека за рамки мира явлений, следовательно, результатом подобных исканий может стать не более глубокое понимание жиз¬ни, но ещё более беспросветное отчаяние и бег¬ство от действительности (к тому же результа¬ту в другой области приводит ошеломляющий рост научных знаний и технических средств). Но если говорить об «инициации», которая счи¬тается конечной целью различных практик, «упражнений», ритуалов, техник йоги и т. п., в том же неоспиритуализме изредка смутно про¬свечивает нечто совсем иное и более серьёзное.
Прежде чем вынести окончательное сужде¬ние по этому вопросу, необходимо рассеять сна¬чала некоторые иллюзии. Целью инициации, в её строгом и законном понимании, является ре¬альное изменение онтологического и экзистенциального статуса человека, реальное открытие трансцендентного измерения. Она ведет к неос¬поримой реализации, к полному и безусловному овладению тем качеством, которое, как уже го-ворилось, составляет саму суть интересующего нас человеческого типа, человека, духовно уко¬рененного в мире Традиции. Поэтому возникает вопрос: как следует относится к тому или друго¬му неоспиритуалистическому течению, заяв¬ляющему о своих претензиях на возрождение «инициатических» путей и методов?
Для начала определим рамки этой пробле¬мы, поскольку, как мы неоднократно повторя¬ли, в данном исследовании мы не принимаем в расчет тех людей, которые предпочитают уйти из мира, дабы сосредоточить все свои усилия на достижении трансцендентности, как, напри¬мер, в религиозной области делает аскет или святой. Нас же интересует тот человеческий тип, который выбирает жизнь в мире и в своём времени, при этом обладая иной внутренней формой, нежели большинство его современни¬ков. Такой человек знает, что в цивилизации, подобной нашей, невозможно восстановить те структуры, которые в мире Традиции придава¬ли смысл всему существованию целиком. Но даже в традиционном мире считалась, что к вершинам инициации ведёт крайне узкий путь, открывающийся лишь в редких и исключительных случаях. Речь шла не о том уровне, где ца¬рит общий закон, которому подчинены все про¬чие сферы существования, но та совершенно особая область, также обладающая четкими границами, которая свободна даже от этого за¬кона, поскольку сама является его источником. Здесь имеется в виду нечто иное, нежели те различия, которые существуют между сущест¬вующими типами инициации. Ограничимся лишь указанием на необходимость постоянно держать в уме, что инициация обретает высо¬чайший смысл исключительно на метафизиче¬ском уровне, то есть на уровне духовной необу¬словленности бытия. Другие, более относи-тельные формы посвящения, например, прак¬тикуемые в древних культах кастовые, племен¬ные или возрастные инициации, связанные с той или иной космической силой — и, следова¬тельно, далёкие от «великого освобожде¬ния»,— равным образом не должны принимать¬ся во внимание, в том числе потому, что в совре¬менном мире они отныне лишены оснований.
Но, понимая инициацию именно в её выс¬шем метафизическом значении, уже априори приходится признать, что в эпоху, подобную современной, в обществе, подобном тому, в ко¬тором мы живем, и учитывая внутренний склад, присущий большинству индивидов (на котором лежит роковой отпечаток вековой коллективной наследственности крайне небла¬гоприятного характера), её возможность явля¬ется более чем гипотетической, и каждый, кто считает иначе, либо просто не понимает о чём идет речь, либо обманывает как самого себя, так и других. Прежде всего, необходимо реши-тельно отказаться от перенесения в эту об¬ласть индивидуалистического и демократиче-ского представления о self-made-man, согласно которому любой желающий может самостоя¬тельно и собственными силами стать «посвя¬щенным», благодаря различного рода «упраж¬нениям» и практикам. Это — иллюзия, истина же состоит в том, что только индивидуальными человеческими силами невозможно преодо¬леть индивидуальное состояние, поскольку достичь положительного результата в этой об¬ласти можно лишь благодаря наличию и влия¬нию реальной силы иного, не индивидуального порядка. Мы категорически настаиваем на том, что инициация в нашем понимании воз¬можна исключительно в трёх случаях.
Во-первых, она возможна, если человек от рождения владеет этой иной силой. Это исклю¬чительный случай проявления «врождённого достоинства», которым может обладать чело¬век независимо от своего обычного происхож¬дения; его можно сравнить с идеей «избранни¬чества» в религиозной области. По своему внутреннему складу рассматриваемый нами человек особого типа близок тому типу, к кото¬рому применима эта первая возможность. Но в нашем мире провести техническую проверку на наличие этого «врождённого достоинства» довольно затруднительно, поскольку для этого необходимо, чтобы то испытание себя, о кото¬ром мы говорили в первом разделе, было вовре¬мя сориентировано в этом направлении.
Два других случая относятся к «приобретен¬ному достоинству». В первую очередь можно рассмотреть возможность проявления указан¬ной силы в ситуациях глубокого кризиса, ду¬ховного потрясения или отчаянных поступков, которые потенциально способны привести к резкому экзистенциальному и онтологическо¬му разрыву уровня. Если индивиду удастся вы¬стоять и не сломаться, он может причаститься этой силы, даже если это не было для него соз¬нательно поставленной целью. Однако следует уточнить, что в подобных случаях должен иметься некий запас ранее накопленной энер¬гии с последующим изменением состояния, толчком для внезапного выброса которой мо¬гут стать вышеописанные обстоятельства; по¬этому эти обстоятельства являются не основ¬ной, но второстепенной причиной, необходи¬мым, но недостаточным условием. Точно так же последняя капля переполняет наполненный до краёв сосуд, а плотина рушится под напором скопившийся ранее воды.
В последнем, третьем случае указанная сила может передаться индивиду благодаря воздей¬ствию представителя существующей инициатической организации, должным образом под¬готовленного для этого. В религиозной облас¬ти это равноценно рукоположению в сан, кото¬рое теоретически придает индивиду character indelebilis, обеспечивающий ему необходимую квалификацию для действенного исполнения обрядов. Уже упомянутый нами ранее Рене Генон, можно сказать, единственный из совре¬менных авторов, кто серьёзно и авторитетно занимался этой тематикой, а также неустанно разоблачал отклонения, ошибки и мистифика¬ции неоспиритуализма, почти всегда рассмат¬ривает именно этот третий случай. Мы же, со своей стороны, напротив, полагаем, что в наше время на самом деле его можно почти не при¬нимать во внимание, так как организации по¬добного рода практически отсутствуют. Если на Западе благодаря природе, свойственной победившей там религии, и соответствующим репрессиям и преследованиям, подобные орга¬низации и раньше имели до той или иной степе¬ни подпольный характер, то в современную эпоху они исчезли почти окончательно. В дру-гих регионах и, прежде всего на Востоке, в процессе общей дегенерации и модернизации, до¬шедших сегодня и до них, эти организации так¬же становятся все более редкими и малодос¬тупными, даже если в них ещё сохраняются те силы, носителями которых они являются. Дос¬таточно бросить взгляд на духовный уровень азиатов, занявшихся экспортом и пропагандой «восточной мудрости» среди европейцев, что¬бы убедиться в том, что тот же Восток, где так¬же возобладал «режим остатков», способен се¬годня в лучшем случае накормить человека лишь объедками «духовной пищи».
Генон смотрел на эту ситуацию не столь пес¬симистично, поскольку он не учитывал двух мо¬ментов. Во-первых, он, в отличие от указанного нами высшего и интегрального понимания ини¬циации, рассматривал её более широко и даже ввёл понятие «виртуальной инициации», то есть инициации, которая может происходить безо всякого ощутимого для сознания эффекта и оставаться почти столь же бездейственной, каким почти в большинстве случаев — приве¬дём здесь еще одну параллель с католическим миром — остается то сверхъестественное каче¬ство «Божьего Сына», которое в результате крещения, по идее, должен обретать даже сла¬боумный новорожденный. Вторая ошибка Генона заключается в том, что, по его мнению, указанная сила сохраняет свою действенность даже в тех организациях, которые некогда об¬ладали подлинным инициатическим характе¬ром, но так давно вступили в фазу крайнего вы¬рождения, что есть все основания предпола¬гать, что духовная сила, изначально бывшая их центром, отныне покинула их, не оставив за фа¬садом ничего кроме психического трупа. В этих двух вопросах мы расходимся с Геноном и по¬этому считаем, что третий из перечисленных случаев еще менее вероятен, чем два первых.
Возвращаясь к интересующему нас челове¬ку, следует сказать, что даже если идея «ини¬циации» входит в круг его размышлений, то, реально оценив дистанцию, которая отделяет её от атмосферы, царящей в неоспиритуали¬стической среде, он должен решительно отка¬заться от любых иллюзий по этому поводу. В лучшем случае он может рассчитывать на возможность, реализуемую в случае благопри¬ятного стечения обстоятельств, внутренне подготавливая себя к потенциальному пробуж¬дению врождённой предрасположенности. Но он никогда не должен забывать о том, что эта возможность остаётся чисто потенциальной, а значит, не стоит забывать о постнигилистиче¬ском мировоззрении, о котором говорилось ра¬нее, требующем отказа от любых подпорок, от всех ориентиров, которые способны сбить с пути, заставить отклониться от центра. В рассматриваемом случае таким ложным ориенти¬ром может стать нетерпеливое ожидание мо¬мента, когда наконец произойдет долгождан¬ное пробуждение. Именно в этом смысле сле¬дует понимать ранее упомянутое дзэнское из-речение: «Кто ищет Путь, сбивается с Пути».
Таким образом, реалистическое видение си¬туации и правильная самооценка позволяют понять, что основная задача состоит в том, чтобы приложить все усилия к выявлению в себе трансцендентного измерения, носящего до той или иной степени скрытый характер. Знакомство с традиционными знаниями и уче¬ниями может служить вспомогательным сред¬ством, но пользу они принесут только тогда, когда приведут к прогрессивному изменению, затрагивающему экзистенциальный план и связанному с той силой, которая лежит в осно¬ве самой жизни человека как личности, силы, которая у большинства связана с миром и вы¬ражена как простая воля к жизни. Можно сравнить этот эффект с индукцией, которая придает куску железа свойства магнита и од-новременно является силой, которая задает его направление. Этот намагниченный кусок можно сколь угодно долго вращать в любом направлении, но после колебаний и любых из¬менений его положения он, в конце концов, всегда будет указывать на полюс. Если направленность на трансцендентность имеет не про¬сто умственный или эмоциональный характер, но пронизывает всё личное бытие, можно счи¬тать, что основная задача выполнена, семя проникло в почву, а значить всё прочее в неко¬тором смысле относится к второстепенным следствиям. В этом случае все переживания и действия, совершаемые человеком, пока он живет в мире, тем более в эпоху, подобную на¬шей, которые также могут показаться откло¬нениями, обусловленными так или иначе сло¬жившимися обстоятельствами, окажутся то¬гда лишь столь же незначительными колеба¬ниями, после которых намагниченная игла принимает прежнюю направленность. Как уже говорилось, всё, что потенциально может с ним случиться, зависит от обстоятельств и не¬зримой мудрости. Впрочем открывающиеся в этом плане горизонты значительно шире тех, которыми ограничена конечная индивидуаль¬ная жизнь, в которой человек особого типа пребывает здесь и сейчас.
Поэтому, оставляя в стороне далекую и из¬лишне претенциозную цель достижения абсо¬лютной инициации, понимаемой в метафизиче¬ском смысле, человек особого типа должен быть доволен уже тем, что ему удастся реально до¬биться того экзистенциально-онтологического изменения статуса, которое является общим результатом, естественным образом складываю¬щимся из частных поведенческих моделей, спо¬соб применения которых в самых различных об¬ластях был описан в ходе нашего исследования.
|
| |
| |
