|
Novalis - Новалис (1772-1801)
|
|
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:46 | Post # 11 |
 Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Днем Клингсор повел к себе в комнату своего нового сына, в счастьи
которого приняли живейшее участие его мать и дедушка, видя в Матильде его
ангела-хранителя. Он стал показывать юноше свои книги, и они завели разговор
о поэзии.
- Не знаю, - сказал Клингсор, - почему считают, что признавать природу
поэтом значит творить поэзию. Природа не всегда проявляет свой поэтический
дар. В ней, как и в человеке, есть противуположное начало, слепое
вожделение, тупое бесстрастие и вялость, ведущие неустанный спор с поэзией.
Эта мощная борьба могла бы быть прекрасным сюжетом для поэмы. Некоторые
страны и времена, как и большинство людей, по-видимому, совершенно во власти
этого врага поэзии; в других же, напротив того, поэзия жива и проявляется во
всем. Для историка периоды этой борьбы в высшей степени интересны, а
изображение их - приятное и благодарное дело. В такие времена и рождаются
обыкновенно поэты. Противной стороне неприятнее всего, что она,
противопоставляя себя поэзии, сама становится поэтичной, и нередко в пылу
обменивается с нею оружием, так что ее ранят ее собственные коварные стрелы;
а раны поэзии, причиненные ей собственным оружием, легко заживают и делают
ее еще более очаровательной и сильной.
- Вообще, война, - сказал Гейнрих, - как мне кажется, возникает всегда
из поэтических побуждений. Люди думают, что должны сражаться ради какого-то
жалкого достояния, и не замечают, что ими управляет романтический дух,
стремящийся уничтожить ненужное зло им же самим. Они сражаются во имя
поэзии, и оба войска следуют за невидимыми знаменами.
- В войне, - сказал Клингсор, - сказывается движение первобытных сил.
Должны возникнуть новые части света, из великого разложения должны вырасти
новые поколения. Истинная война - война религиозная; она ведет прямо к
гибели, и безумие людей проявляется во всей своей полноте. Многие войны, в
особенности те, которые вызваны национальной враждой, относятся к тому же
разряду, и это настоящие поэмы. Они создают истинных героев, которые, как
самый благородный противообраз поэтов, ничто иное, как мировые силы,
непроизвольно проникнутые поэзией. Поэт, который был бы вместе с тем героем,
сам по себе небесный посланник, но изобразить его наша поэзия не в силах.
- Что вы хотите этим сказать, милый отец? - спросил Гейнрих. - Может ли
что-нибудь быть слишком высоким для поэзии?
- Конечно. Но в сущности не для поэзии, а только для наших земных
средств и возможностей. Уже каждый отдельный поэт должен ограничиваться
своей областью, в пределах которой ему приходится оставаться, чтобы устоять
и не задохнуться; точно так же для всей совокупности человеческих сил есть
определенная граница воссоздаваемости; за этими пределами изображенное не
может быть достаточно осязательным и превращается в пустое, обманное
уродство. В особенности в период учения нужно чрезвычайно беречься всяких
излишеств, ибо живая фантазия любит подходить к границам и, возгордившись,
стремится охватить чрезмерное и выразить его. Более зрелый опыт учит
избегать несоразмерности и предоставляет мудрости отыскивать самое простое и
высокое. Поэт постарше не стремится подняться выше, чем нужно для того,
чтобы распределить весь свой богатый запас в легко понятном порядке; он
сознательно не отказывается от многообразия, которое ему дает достаточно
материала и нужные сравнения. Я хочу сказать, что во всяком поэтическом
произведении должен сквозить хаос сквозь ровную дымку согласованности.
Богатство творческой выдумки делается понятным и привлекательным только при
легком изложении, в то время как одна только равномерность имеет неприятную
сухость арифметики. Хорошая поэзия та, которая нам близка, и нередко ее
любимым содержанием становится нечто самое обыденное. Орудия поэтического
творчества ограничены; именно это и делает поэзию искусством. Язык вообще
имеет определенные границы. Еще более тесен объем каждого народного наречия.
Поэт научается своему языку путем упражнения и размышления. Он точно знает,
что может сделать своим языком и не станет тщетно напрягать его выше сил.
Лишь редко обращает он все силы языка на один пункт; этим бы он утомил и сам
уничтожил драгоценное действие умело примененных и сильных выражений. К
странным вывертам приучает язык лишь фокусник, а не поэт. Вообще, поэты
должны как можно более учиться у музыкантов и живописцев. В этих отраслях
искусства видно, до чего экономно следует обходиться с вспомогательными
средствами искусства и как важно во всем умелое распределение. Зато,
конечно, музыканты и живописцы должны были бы с благодарностью заимствовать
у нас поэтическую независимость и внутренний дух каждого стихотворного
произведения и измышления, вообще каждого истинного произведения искусства.
Им следовало бы сделаться более поэтичными, а нам более музыкальными и
живописными, - конечно, в духе нашего искусства. Не содержание цель
искусства, а выполнение. Ты сам увидишь, какие песни тебе лучше всего
удаются; наверное, те, содержание которых тебе наиболее ясно и знакомо.
Поэтому можно сказать, что поэзия основывается всецело на опыте. Я сам знаю,
что в молодые годы я охотнее всего воспевал самое далекое и незнакомое. Что
же из этого выходило? Пустая, жалкая шумиха слов, без искры истинной поэзии.
Поэтому даже сказка очень трудная задача, и молодой поэт редко в состоянии
хорошо выполнить ее.
- Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал мне сказку, - сказал Гейнрих. -
Те немногие, которые я знаю, несказанно нравятся мне, как бы они ни были
незначительны.
- Сегодня вечером я исполню твое желание. Я помню одну сказку, которую
написал в еще сравнительно молодые годы. Это ясно в ней сказывается; но,
может быть, она будет для тебя тем более поучительной и напомнит тебе многое
из того, что я тебе говорил.
- Язык, - сказал Гейнрих, - действительно маленький мир знаков и
звуков. Так же, как человек владеет ими, он бы хотел владеть всем миром и
свободно проявлять себя в нем. И именно в этом желании проявить в мире то,
что находится вне его, в этом стремлении, которое является основным
влечением нашего бытия, и лежит основа поэзии.
- Очень жалко, - сказал Клингсор, - что поэзия имеет обособляющее ее
название и что поэты составляют отдельное сословие. В поэзии нет ничего
необычайного. Она основное свойство духа человеческого. Разве каждый человек
не творит и не мыслит в каждую минуту? - Матильда только что входила в
комнату, когда Клингсор еще прибавил: - Возьмем, например, любовь. Ни в чем
необходимость поэзии для сущности человеческой жизни так ясно не
проявляется, как именно в любви. Любовь безмолвна, и только поэзия может
говорить за нее: или же можно сказать, что любовь не что иное, как высшая
поэзия природы. Но зачем говорить тебе то, что ты сам знаешь лучше меня.
- Ведь ты отец любви, - сказал Гейнрих, обняв Матильду, и оба они
поцеловали ему руку.
Клингсор обнял дочь и вышел из комнаты.
- Милая Матильда, - сказал Гейнрих после долгого поцелуя, - мне кажется
сном то, что ты моя; но еще более изумляет меня, что ты не была всегда моей.
- Мне кажется, - сказала Матильда, - что я знаю тебя с незапамятных
времен.
- Неужели ты действительно меня любишь?
- Я не знаю, что такое любовь, но одно могу тебе сказать: у меня такое
чувство, точно я только теперь стала жить, и я так привязана к тебе, что
хотела бы отдать за тебя жизнь.
- Дорогая Матильда, только теперь я понимаю, что значит быть
бессмертным.
- Милый Гейнрих, как ты бесконечно добр. Какой дивный дух говорит
твоими устами! Я бедная, незначительная девушка.
- Как глубоко ты меня пристыдила! Ведь то, что есть во мне, исходит от
тебя. Без тебя я был бы ничем. Дух без неба ничто, а ты небо, которое меня
держит и сохраняет.
- Каким бы я была блаженным существом, если бы ты был такой же верный,
как мой отец. Мать моя умерла вскоре после моего рождения. Отец мой до сих
пор почти каждый день плачет о ней.
- Я этого не заслуживаю, но я хотел бы быть счастливее его.
- Я бы хотела долго жить подле тебя, милый Гейнрих. Я наверное сделаюсь
гораздо лучше, благодаря тебе.
- Ах, Матильда! Даже смерть не разлучит нас.
- Нет, Гейнрих; где буду я, будешь и ты.
- Да, где будешь ты, Матильда, буду вечно и я.
- Я не понимаю вечности, но мне кажется, что вечность это то, что я
испытываю, когда думаю о тебе.
- Да, Матильда, мы вечны, потому что мы любим друг друга.
- Ты не поверишь, милый, с каким глубоким чувством я сегодня утром,
когда мы вернулись домой, опустилась на колени перед образом Небесной Матери
и как несказанно молилась ей. Я точно изливалась в слезах. Мне показалось,
что она улыбнулась мне. Теперь только я знаю, что такое благодарность.
- О, возлюбленная, небо дало мне тебя для поклонения. Я молюсь тебе. Ты
святая, ты возносишь мои желания к Богу; в тебе он является мне, в тебе он
показывает мне всю полноту своей любви. Что такое религия, если не
беспредельное согласие, не вечное единение любящих сердец? Где сошлись двое,
там Он среди них. Я буду вечно дышать тобой; грудь моя никогда не перестанет
вдыхать тебя. Ты божественное величие, вечная жизнь в очаровательнейшей
оболочке.
- Ах, Гейнрих, ты знаешь судьбу роз. Будешь ли ты целовать поблекшие
уста и бледные щеки с прежней нежностью? Не сделаются ли следы старости
следами минувшей любви?
- О, если б ты могла взглянуть моими глазами в мою душу! Но ты любишь
меня и, значит, веришь мне. Я не понимаю, как можно говорить о бренности
красоты. Она неувядаема. То, что меня так неразрывно влечет к тебе, что
разбудило во мне вечное стремление к тебе, то не во времени. Если бы ты
могла видеть, какой ты мне кажешься, какой дивный образ проникает сквозь
тебя и светится мне отовсюду, ты бы не боялась старости. Твой земной образ
лишь тень того очарования. Земные силы стремятся сохранить его, но природа
еще не совершенна. Тот образ - вечный прообраз, частица неведомого святого
мира.
- Я понимаю тебя, милый Гейнрих; я тоже вижу нечто подобное, когда
гляжу на тебя.
- Да, Матильда, высший мир ближе к нам, чем мы обыкновенно думаем. Мы
уже здесь живем в нем и видим его тесно переплетенным с земной природой.
- Ты откроешь мне еще много дивного, любимый мой.
- О, Матильда, только от тебя я получил дар прорицания. Все, что у меня
есть - твое; твоя любовь поведет меня в святилища жизни, в святую святых
духа; ты вдохновишь меня на самые высокие мысли. Как знать, не претворится
ли наша любовь в пламенные крылья, которые поднимут нас и понесут на нашу
небесную родину, прежде чем смерть настигнет нас. Разве не чудо то, что ты
моя, и я держу тебя в моих объятиях, что ты меня любишь и хочешь быть навеки
моей?
- И мне теперь все кажется возможным, и я чувствую отчетливо, как во
мне горит тихий огонь; как знать, может быть, он преобразит нас и разобьет
земные оковы. Скажи мне только, Гейнрих, питаешь ли ты ко мне такое же
бесконечное доверие, как я к тебе? Я никогда еще не испытывала ничего
подобного, не питала такого чувства даже к моему отцу, хотя я его бесконечно
люблю.
- Милая Матильда, я истинно страдаю, что не могу сказать тебе сразу
все, что не могу сразу отдать тебе моего сердца. Я в первый раз в жизни
говорю с полной откровенностью. Никакой мысли, никакого чувства я от тебя
больше не могу утаить: ты должна все знать. Все мое существо должно слиться
с твоим. Только самая безграничная преданность может удовлетворить моей
любви; ведь в преданности любовь и состоит. Она таинственная гармония нашей
самой таинственной сущности.
- Гейнрих, так двое людей никогда еще не любили друг друга.
- Я в этом уверен. Ведь прежде еще не было никогда Матильды.
- Не было и Гейнриха.
- Ах, поклянись еще раз, что ты моя навеки! Любовь - бесконечное
повторение.
- Да, Гейнрих, я клянусь быть вечно твоей, клянусь невидимым
присутствием моей матери.
- Я клянусь быть вечно твоим, Матильда, клянусь тем, что любовь - знак
того, что с нами Господь.
Объятия, бесчисленные поцелуи запечатлели вечный союз блаженной любящей
четы.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:47 | Post # 12 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вечером пришли гости; дедушка выпил за здоровье жениха и невесты и
обещал вскоре устроить пышный свадебный пир.
- Зачем медлить? - сказал старик. - Ранняя свадьба - долгая любовь. Я
знаю по опыту, что ранние браки самые счастливые. В позднейшие годы
супружество не бывает столь благоговейным, как в молодости. Вместе
проведенная молодость создает неразрывную связь. Воспоминание самая твердая
основа любви.
После обеда пришло еще несколько человек. Гейнрих попросил своего
нового отца выполнить обещание.
Клингсор сказал гостям: - Я обещал Гейнриху рассказать сказку; если вы
согласны, то, так и быть, расскажу.
- Это Гейнрих умно придумал, - сказал Шванинг. - Вы уже давно ничего не
рассказывали.
Все сели вокруг камина, в котором пылал огонь. Гейнрих сел рядом с
Матильдой и обнял ее. Клингсор начал:
- Долгая ночь только что наступила. Старый герой ударил о щит, и звук
гулко раздался по пустынным улицам города. Он трижды повторил свой сигнал.
Тогда высокие цветные окна дворца озарились изнутри и фигуры на них
зашевелились. Они двигались все быстрее, по мере того, как усиливался
красноватый свет, который начал озарять улицы. Постепенно стали освещаться
мощные колонны и стены; наконец, все они засверкали чистой молочной
голубизной, переливаясь нежнейшими красками. Все вокруг осветилось. Отблеск
фигур, мелькание копий, мечей, щитов и шлемов, которые отовсюду наклонялись
к появлявшимся с разных сторон венцам, и, наконец, когда они исчезли,
уступая место простому зеленому венку, окружили его широким кругом: все это
отражалось в недвижном море, окружавшем горы, на которых высился город; и
даже дальняя высокая цепь гор, опоясывавшая море, покрылась до середины
мягким отсветом. Нельзя было ничего ясно различить; но слышался странный
гул, как бы из огромной, далекой мастерской. Город же казался на этом фоне
светлым и ясным. Его гладкие прозрачные стены отражали нежные лучи и
обнаружилась удивительная гармония, благородный стиль всех зданий, их
искусное размещение. Перед всеми окнами стояли красивые, глиняные сосуды с
множеством дивно сверкавших ледяных и снежных цветов,
Всего прекраснее был сад на большой площади перед дворцом. В саду были
металлические деревья и хрустальные растения, и весь он был усеян пестрыми
цветами и плодами из драгоценных камней. Разнообразие и грация фигур,
яркость света и красок являли очаровательное зрелище, величие которого
довершалось высоким оледеневшим фонтаном посреди сада. Старый герой медленно
прошел мимо ворот. Чей-то голос окликнул его из дворца. Он прислонился к
воротам, которые открылись с мягким шумом, и вошел в залу, прикрывая глаза
щитом.
- Ты еще ничего не видишь? - спросила прекрасная дочь Арктура жалобным
голосом. Она лежала на шелковых подушках на троне, искусно сооруженном из
большого серного кристалла, и несколько девушек старательно растирали ее
нежные члены, точно выточенные из молока, слившегося с багрянцем. Во все
стороны из-под рук девушек лился очаровательный свет, так волшебно озарявший
дворец. Благоуханное дуновение ветра пронеслось по зале. Герой молчал.
- Дай мне дотронуться до твоего щита, - кротко сказала она.
Он приблизился к трону и вступил на пышный ковер. Она схватила его
руку, нежно прижала ее к своей небесной груди и коснулась его щита. Доспехи
его зазвенели, и проникновенная сила оживила его тело. Глаза его сверкнули,
и сердце громко застучало о панцирь. Прекрасная Фрея повеселела, и свет,
исходивший из нее, сделался более жгучим.
- Идет король, - крикнула великолепная птица, сидевшая в глубине, за
троном.
Служанки возложили голубое покрывало на принцессу, которое закрыло ее
выше груди. Герой опустил щит и взглянул вверх на купол, к которому вели две
широкие лестницы по обе стороны залы. Тихая музыка предшествовала королю,
который вскоре появился в куполе с многочисленной свитой и спустился оттуда
вниз.
Прекрасная птица расправила свои сверкающие крылья, нежно взмахнула ими
и запела, точно тысячью голосов, навстречу королю:
"Нас чужестранец милый не обманет,
Наступит вечность, и дохнет тепло.
От сновидений королева встанет,
Когда морей расплавится стекло.
Глухая ночь земли не затуманит.
К нам царство Басни прежнее пришло -
И вспыхнет мир на лоне Фреи страстной,
И каждый вздох отыщет вздох согласный".
Король нежно обнял свою дочь. Духи созвездий окружили трон, и герой
занял свое место. Бесчисленное количество звезд наполнило залу миловидными
группами. Служанки принесли стол и ящик, в котором лежало множество листков;
на них изображены были святые, сокровенные знаки, составленные из созвездий.
Король благоговейно поцеловал листки, заботливо смешал их и передал
несколько листков дочери. Остальные он оставил себе. Принцесса вынула их по
порядку и положила на стол; потом король пристально осмотрел свои листки и,
осмотрительно выбирая, стал прибавлять к лежавшим на столе по одному листку.
Иногда он точно вынужден был выбирать тот или другой листок. Часто видно
было, как он радуется, когда ему удавалось верно выбранным листком создать
красивую гармонию знаков и фигур. Как только началась игра, все окружающие
стали обнаруживать самый живой интерес и делать странные движения, такие,
точно у каждого в руках было невидимое орудие, которым он усердно работал. В
то же время в воздухе раздалась нежная, трогательная музыка, которая как бы
исходила от своеобразно сплетавшихся в зале звезд, а также от других
странных движений. Звезды качались, то медленно, то быстро, в вечно
меняющихся очертаниях и воспроизводили в такт музыке фигуры листков. Музыка
беспрестанно менялась, как картинки на столе, и хотя нередко переходы были
очень странные и резкие, все же вся музыка объединялась одной простой темой.
Звезды с невероятной легкостью летали вслед картинкам. Они то все составляли
большую группу, то распадались на маленькие кучки, а то длинный ряд
рассыпался, как луч, на бесконечные искры, или же среди разрастающихся
маленьких кругов и узоров появлялась снова большая изумительная фигура.
Пестрые фигуры в окнах продолжали спокойно стоять. Птица неустанно шевелила
на разные лады своими драгоценными перьями. Старый герой тоже все время
делал свое невидимое дело, как вдруг король радостно воскликнул: - Все
уладится. Железо, брось свой меч в пространство, чтобы люди знали, где
находится мир. - Герой сорвал меч, которым был опоясан, повернул его острием
к небу, потом схватил и бросил в открытое окно, туда, где был город и
ледяное море. Меч пролетел по воздуху, точно комета, со светлым звоном
разбился о горную цепь и рассыпался искрами.
В это время прекрасный юноша Эрос лежал в колыбели и мирно спал, между
тем как его кормилица Гинистана качала его колыбель и кормила грудью его
молочную сестру Басню. Свой пестрый платочек она накинула на колыбельку для
того, чтобы яркая лампа писца не мешала ребенку своим светом. Писец
продолжал свое дело и только иногда ворчливо оборачивался на детей и хмуро
смотрел на кормилицу, которая добродушно улыбалась ему и молчала.
Отец все время входил и выходил из комнаты, каждый раз глядел на детей
и ласково кланялся Гинистане. Он непрерывно что-то говорил писцу. Тот
внимательно выслушивал, записывал и потом передавал листки благородной,
богоподобной женщине, прислонившейся к алтарю: на алтаре стояла темная чаша
с прозрачной водой, и женщина глядела в чашу с ясной улыбкой. Она погружала
туда листки, и когда, вынимая их, замечала, что на них остались письмена,
сделавшиеся блестящими, то отдавала листок писцу. Он вшивал их в большую
книгу и видимо досадовал на то, что труд его пропадал даром и что все
стиралось. Женщина обращалась время от времени к Гинистане и детям,
обмакивала палец в чашу и брызгала на них водой; как только капли воды
касались кормилицы, ребенка или колыбели, они превращались в синий пар,
который, являя тысячи странных картин, носился вокруг них и видоизменялся.
Когда пар этот случайно касался писца, то появлялось множество чисел и
геометрических фигур, которые он старательно нанизывал на нитку и вешал
себе, в виде украшения, на тощую шею. Мать ребенка, олицетворенная прелесть
и очарование, часто входила в комнату. Она казалась непрерывно занятой и,
выходя, уносила с собой каждый раз какой-нибудь предмет домашнего обихода;
если это замечал подозрительный писец, зорко следивший за нею, то он начинал
длинное увещание, на которое никто не обращал внимание. Все, по-видимому,
привыкли к его ненужным протестам. Мать стала кормить грудью маленькую
Басню; но вскоре ее отозвали, и тогда Гинистана взяла Басню обратно. Ребенок
видимо предпочитал брать грудь у нее. Вдруг отец принес тонкий железный
прутик, который он нашел во дворе. Писец осмотрел его, проворно повертел и
вскоре увидел, что прутик, если его привесить за середину на нитке, сам
собой обращается к северу. Гинистана тоже взяла в руки прутик, согнула его,
сдавила, подула на него и вскоре придала ему вид змеи, которая внезапно
укусила себя за хвост. Писцу вскоре надоело заниматься разглядыванием
прутика. Он все точно записал, очень пространно рассуждая о возможной пользе
находки. Но к великой его досаде, все его писание не выдержало испытания и
бумага вышла белой из чаши. Кормилица продолжала вертеть прутик. Вдруг она
коснулась им колыбели, и тогда мальчик стал просыпаться, откинул одеяло,
защитил себя одной рукой от солнца, а другой потянулся к змейке. Схватив ее,
он вскочил с такой силой, что Гинистана испугалась, а писец чуть не упал со
стула от ужаса. Выпрыгнув из колыбели, мальчик стал посреди комнаты,
покрытый только своими золотыми волосами, созерцая с невыразимой радостью
сокровище, которое в его руках вытягивалось к северу и, видимо, сильно его
волновало. Он вырастал на глазах у всех.
- София, - сказал он трогательным голосом женщине, - дай мне выпить из
чаши. Она беспрекословно протянула ему чашу; он пил, не отрываясь, причем
чаша оставалась полной. Наконец, он ее вернул Софии и нежно поцеловал
благородную женщину. Он поцеловал также Гинистану и попросил у нее ее
пестрый платок, которым перевязал чресла. Маленькую Басню он взял на руки.
Он ей, видимо, очень нравился, и она начала болтать. Гинистана суетилась
вокруг него. У нее был очаровательно-легкомысленный вид, и она горячо
прижимала его к себе, точно невеста. Что-то ему нашептывая, она увлекала его
к дверям, но София строго указала на змею; тогда вошла мать, и он быстро
кинулся к ней, приветствуя ее горячими слезами. Писец ушел с мрачным лицом.
Вошел отец и, увидав нежные объятия матери с сыном, подошел за ее спиной к
очаровательной Гинистане и поцеловал ее. София поднялась по лестнице.
Маленькая Басня взяла перо писца и стала писать. Мать и сын углубились в
тихий разговор, а отец ушел с Гинистаной в опочивальню, чтобы отдохнуть в ее
объятиях от дневных трудов. Чрез несколько времени вернулась София. Вошел
писец. Отец вышел из опочивальни и отправился по своим делам. Гинистана
вернулась с пылающими щеками. Писец прогнал с руганью маленькую Басню со
своего места и нескоро смог привести в порядок свои вещи. Он передал Софии
листки, исписанные Басней, чтобы получить их назад чистыми, но вскоре пришел
в ярость, когда София вынула из чаши написанное сверкающим и нетронутым и
положила перед ним. Басня прижалась к матери, которая покормила ее грудью и
убрала комнату, открыла окно, впустила свежий воздух и принялась за
приготовления к пышной трапезе. Из окна открывался очаровательный вид; ясное
небо протянулось над землей. На дворе отец усердно работал. Когда он
уставал, он поднимал голову к окну, где стояла Гинистана, бросая ему сверху
разные лакомства. Мать и сын вышли, чтобы распорядиться и выполнить принятое
решение. Писец быстро писал и строил гримасы каждый раз, когда ему
приходилось спросить о чем-нибудь Гинистану; у нее была хорошая память, и
она помнила все, что произошло. Эрос явился вскоре в красивых доспехах,
перевязав через плечо шарфом пестрый платок. Он спросил совета у Софии,
когда и как ему отправиться в путь. Писец вмешался непрошенно в разговор и
предложил составить тотчас же точный маршрут; но на его предложение никто не
обратил внимания.
- Ты можешь ехать сейчас; Гинистана поедет с тобой, - сказала София. -
Она знает все дороги, и ее всюду хорошо знают. Она примет вид твоей матери,
чтобы не вводить тебя в искушение. Если ты найдешь короля, вспомни обо мне;
я тогда явлюсь тебе на помощь.
Гинистана переменилась обликом с матерью, что, видимо, доставило
удовольствие отцу. Писец был рад их уходу, тем более, что Гинистана подарила
ему на прощание свою записную книгу, в которой была обстоятельно изложена
семейная хроника. Теперь помехой ему была только маленькая Басня. Ничего бы
он так не желал для своего спокойствия и довольства, как того, чтобы и она
уехала. София благословила опустившихся на колени путников и дала им сосуд,
полный воды из чаши; мать была очень опечалена. Маленькой Басне тоже
хотелось отправиться с ними; отец же был слишком занят вне дома, чтобы очень
горевать. Наступила ночь, когда они уехали, и месяц высоко стоял на небе.
- Милый Эрос, - сказала Гинистана, - поспешим к отцу. Он меня долго не
видел и с такой тоскою ищет меня всюду на земле. Видишь, какое у него
бледное, изможденное лицом По твоему свидетельству он узнает меня и под
чужим обликом.
Любовь скользила в темноте,
Лишь месяцу видна.
Теней в чудесной красоте
Раскрылась глубина.
И золотом краев горя,
Ее одела мгла,
Их за поля и за моря
Фантазия вела.
Высоко подымалась грудь,
Взволнованно дыша,
Предвидела блаженный путь
Безумная душа.
О, Страсть, не плачь, поймешь ли ты,
Что вновь любовь близка?
Зачем мрачат твои черты
Унынье и тоска.
А змейка тонкая ведет,
Лишь северу верна,
И оба мчатся без забот,
Куда манит она.
Любовь летит в пустой простор
Сквозь облака и ночь.
И входит к месяцу во двор;
За нею следом дочь.
На троне ясном он сидит
Один в тоске своей.
Ах, голос дочери звенит!
Он пал в объятья к ней.
Эрос стоял растроганный, глядя на их нежные объятия. Наконец,
потрясенный старик сделал усилие над собой и приветствовал гостя. Он схватил
свой огромный рог и мощно затрубил в него. Громкий клич пронесся по древнему
замку. Остроконечные башни с их сверкающими вышками и глубокими черными
крышами зашатались. Замок остановился, ибо он попал на гору за морем. Со
всех сторон сбежались слуги; их странные облики и одежды бесконечно тешили
Гинистану и не пугали храброго Эроса. Гинистана приветствовала своих старых
знакомых, и все предстали перед нею с новой силой и во всем своем природном
великолепии. Бурный дух прилива следовал за кротким отливом. Древние ураганы
приникли к трепетной груди пламенных, страстных землетрясений. Нежные ливни
оглядывались на пеструю радугу, которая побледнела вдали от влекущего ее
солнца. Суровый гром негодовал на безумие молний из-за бесчисленных облаков,
которые стояли, чаруя тысячами прелестей, и манили пламенных юношей. Две
миловидные сестры, утренняя и вечерняя заря, радостно встретили прибывших.
Они проливали сладкие слезы, обнимая их. Вид этого удивительного двора был
неописуем. Старый король не мог наглядеться на дочь. Она чувствовала себя
безмерно счастливой в отцовском замке и неустанно оглядывала вновь и вновь
знакомые ей диковины. Радость ее была беспредельна, когда король дал ей ключ
от своей сокровищницы и разрешил ей устроить там представление для Эроса,
которое бы заняло его до того, как дадут знак к отбытию. Сокровищница короля
была садом неописуемого разнообразия и богатства. Между огромными полосатыми
облаками расположены были бесчисленные воздушные замки поразительного
строения, одни очаровательнее других. Там бродили стада овечек с
серебристо-белой, золотистой и розовой шерстью; самые разнообразные животные
оживляли чашу своим присутствием. Самые изумительные картины представлялись
взорам, и внимание было непрерывно занято праздничными шествиями, странными
колясками, появлявшимися со всех сторон. На грядках росли пестрые цветы.
Здания были переполнены всевозможным оружием, прекраснейшими коврами,
обоями, занавесами, кубками, необозримыми рядами утвари и оружия. На
возвышении они увидели романтическую местность, усеянную городами и замками,
храмами и кладбищами; она соединяла прелесть населенных равнин с страшным
обаянием пустыни и скалистых стран. Прекраснейшие краски являли гармоничные
сочетания. Вершины гор сверкали, как фейерверк в своих ледяных и снежных
покровах. Равнина улыбалась нежной зеленью. Даль наряжалась всеми оттенкам
синевы, и из морского мрака выступали бесчисленные пестрые флаги больших
флотов. Тут, в глубине, виднелось кораблекрушение, а впереди веселый пир
поселян; там грозно-прекрасное извержение вулкана, гибельное землетрясение,
а на переднем плане нежные ласки любящей четы под тенью дерев. На крутом
спуске шла кровопролитная битва, а под нею представлялся взорам театр с
забавнейшими масками. С другой стороны, на переднем плане, виднелось молодое
мертвое тело на катафалке, у которого стоял безутешный возлюбленный; рядом
плачущие родители. А в глубине сидела миловидная мать с ребенком у груди;
ангелы расположились у ног ее и выглядывали из-за ветвей над ее головой.
Сцены непрерывно менялись и, наконец, слились в большое таинственное
представление. Небо и земля пришли в полное смятение. Все ужасы вырвались
наружу. Мощный голос призывал к оружию. Страшное войско скелетов с черными
знаменами вихрем спустилось с темных гор и напало на жизнь, которая со
своими юными полчищами предавалась веселым празднествам в светлой долине и
не ожидала нападения. Поднялся страшный шум, земля задрожала, буря ревела и
ночь осветилась чудовищными метеорами. Полчище привидений стало разрывать с
неслыханной жестокостью нежные члены живых. Воздвигся костер, и пламя стало,
среди ужасающего воя, пожирать детей жизни. Вдруг из темной груды пепла
разлился во все стороны молочно-синий поток. Призраки хотели броситься в
бегство, но поток рос на глазах и, наконец, поглотил отвратительные
создания. Вскоре все ужасы были уничтожены. Небо и земля слились в сладкую
музыку. Дивной красоты цветок плыл, сверкая, по мягким волнам. Сияющая дуга
перекинулась через поток, а на дуге сидели на спусках по обе стороны
божественные фигуры на пышных престолах. София восседала на самом верху, с
чашей в руках, рядом с величественно прекрасным человеком; у него был венок
из дубовых листьев на кудрях, а в правой руке держал он вместо скипетра
пальму мира. Лилейный листок склонялся к чашечке плавающего цветка;
маленькая Басня сидела на нем и пела под звуки арфы нежные песни. В чашечке
лежал сам Эрос, склоненный над прекрасной спавшей девушкой, которая крепко
охватила его руками. Маленький бутон обвил их обоих так, что они, начиная с
бедер, как бы превратились оба в один цветок.
Эрос поблагодарил Гинистану, выражая безграничный восторг. Он нежно
обнял ее, и она охотно отвечала на его ласки. Утомленный тяжким путем и всем
виденным им, он почувствовал желание удобно расположиться и отдохнуть.
Гинистана, испытывая сильное влечение к прекрасному юноше, конечно, не
напомнила ему о питье, которое София дала ему с собой в путь. Она повела его
в отдаленную купальню, сняла с него вооружение, а сама надела ночную одежду,
в которой имела странно-обольстительный вид. Эрос погрузился в опасные волны
и вышел из них опьяненный. Гинистана осушила его и стала растирать его
сильное юношеское тело. Он вспомнил с пламенной тоской свою возлюбленную и
обнял в сладком забвении очаровательную Гинистану. Он беззаботно отдался
бурной нежности и, наконец, заснул после сладостного наслаждения на
прекрасной груди своей спутницы.
Тем временем дома произошла печальная перемена. Писец запутал слуг в
опасный заговор. Его злобная душа уже давно искала случая завладеть
управлением дома и сбросить свое иго. Этот случай теперь представился.
Сначала его приверженцы завладели матерью, которую они заковали в железные
цепи. Отца тоже посадили на хлеб и на воду. Маленькая Басня услышала шум в
комнате. Она залезла на алтарь и, увидав, что позади его есть потайная
дверь, быстро открыла ее. За дверью оказалась лестница. Басня закрыла дверь
за собой и спустилась в темноте вниз по лестнице. Писец стремительно
бросился к алтарю, чтобы отомстить маленькой Басне и взять в плен Софию. Но
обе они исчезли. Чаши тоже не оказалось. В своем гневе он разбил алтарь на
тысячу кусков, но все-таки не смог найти потайную дверь.
Маленькая Басня долго спускалась вниз. Наконец, она вышла на площадь,
окруженную великолепной колоннадой и запертую большими воротами. Все там
было темное. Воздух был точно огромная тень; в небе стояло черное сверкающее
тело. Все можно было ясно различить, потому что каждая фигура была другого
черного оттенка и отбрасывала светлое сияние; свет и тень как будто
переменились здесь ролями. Басня обрадовалась, что очутилась в новом мире.
Она оглядывалась с детским любопытством. Наконец, она подошла к воротам, у
которых лежал прекрасный сфинкс на тяжелом пьедестале.
- Что тебе здесь надобно? - спросил сфинкс.
- Я ищу то, что мне принадлежит, - ответила Басня.
- Откуда ты пришла?
- Из древности.
- Ты еще ребенок.
- Я всегда буду ребенком.
- Кто защитит тебя?
- Я сама себе защита. Где сестры? - спросила Басня.
- Везде и нигде, - ответил сфинкс.
- Ты знаешь меня?
- Еще не знаю.
- Где любовь?
- В воображении.
- А София?
Сфинкс пробормотал что-то невнятное и зашелестел крыльями.
- София и Любовь! - торжествующе воскликнула Басня и вошла в ворота.
Она вступила в огромную пещеру и радостно подошла к старым сестрам, которые
при тусклом мраке лампы, горевшей черным светом, свершали свое странное
дело. Они не подавали виду, что узнают маленькую гостью, которая приветливо
суетилась вокруг них.
Наконец, одна сердито крикнула, с злобной гримасой: - Что тебе здесь
надо, лентяйка? Кто тебя впустил? Твоя ребяческая возня колеблет тихое
пламя. Масло горит без всякой пользы. Лучше бы ты села и взялась за
какое-нибудь дело.
- Милая тетенька, - сказала Басня, - я совсем не люблю бездельничать.
Какая у вас смешная привратница. Ей хотелось взять меня и покормить грудью,
но она верно слишком наелась и не могла подняться. Позвольте мне сесть у
дверей и дайте мне пряжу. Здесь мне не видно. К тому же, сидя за прялкой, я
люблю петь и болтать, а это могло бы помешать вам в ваших важных думах.
- Из пещеры мы тебя не выпустим, но в комнате рядом есть свет; луч из
верхнего мира проникает сквозь расщелины скал. Там ты можешь прясть, если
умеешь. Тут целые груды старых концов. Их ты можешь скрутить. Но берегись:
если ты будешь прясть лениво, или если порвется нитка, то нити обовьются
вокруг тебя и задушат тебя. - Старуха злобно засмеялась и продолжала прясть.
Басня схватила охапку нитей, взяла прялку и веретено и выскочила,
напевая, из комнаты. Она выглянула в отверстие и увидала созвездие Феникса.
Радуясь этому счастливому знаку, она весело взялась за пряжу, раскрыла
немного дверь коморки и стала тихо напевать:
"Проснитесь в темной келье,
Вы, жившие века.
Покиньте подземелье,
Заря недалека.
Я скоро ваши нити
В одну соединю.
Раздоры прокляните,
Пойдем навстречу дню.
Один - во всех разлейся,
И все - в одном живи.
Единым, сердце, бейся
Дыханием любви!
Пока вы - дух без плоти,
Видение и вздох.
Но если в ад сойдете,
Спугните этих трех".
Веретено завертелось с невероятной быстротой между маленькими ножками,
в то время как она крутила обеими руками тонкую нить. Во время песни
появились бесчисленные огоньки, которые проскальзывали в замочную скважину и
наполняли пещеру уродливыми личинами. Старухи в это время продолжали
ворчливо прясть и ждали криков и плача маленькой Басни. Но до чего они
испугались, когда вдруг за их плечами показался какой-то страшный нос и
когда, обернувшись, они увидели, что вся пещера полна страшных существ,
производивших всевозможные бесчинства. Они бросились друг к дружке, завыли
страшным голосом и окаменели бы от ужаса, если бы в эту минуту не вошел в
пещеру писец, имевший при себе волшебный корень мандрагоры. Огоньки заползли
в ущелья скал, и в пещере стало светло, потому что черная лампа среди общего
смятения упала и потухла. Старухи обрадовались приходу писца, но негодовали
против маленькой Басни. Они позвали ее, закричали на нее хриплыми голосами и
запретили ей продолжать работу. Писец насмешливо ухмыльнулся, считая, что
теперь маленькая Басня в его власти, и сказал: - Хорошо, что ты здесь и что
можно заставить тебя работать. Надеюсь, что тебя будут в достаточной мере
наказывать. Это тебя твой добрый гений привел сюда. Желаю тебе долгой жизни
и много удовольствия.
- Благодарю за добрые пожелания, - сказала Басня. - Видно, что тебе
теперь хорошо живется. Недостает только песочных часов и серпа, а то ты был
бы на вид совсем точно брат моих красавиц теток. Если тебе нужно будет
гусиное перо, выщипни горсточку нежного пуха из их щек.
Писец хотел было броситься на нее. Она улыбнулась и сказала: - Если
тебе милы твои густые волосы и умные глаза, то берегись; вспомни мои ногти.
У тебя и так немного осталось.
Он раздраженно повернулся к старухам, которые терли глаза и ощупью
искали прялку. Они ничего не могли найти, потому что лампа потухла, и стали
осыпать Басню бранными словами.
- Отправьте ее, - злобно сказал он, - ловить тарантулов для
изготовления вашего масла. Я хотел сказать вам в утешение, что Эрос без
устали летает, и вашим ножницам будет много работы. Его мать, которая часто
заставляла вас прясть слишком длинные нити, станет завтра добычей пламени.
Он пощекотал себя, чтобы засмеяться, когда увидел, что Басня при этом
известии пролила несколько слез, затем дал кусочек корня старухам и ушел,
морща нос.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:47 | Post # 13 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | Сестры сердитым голосом приказали Басне отправиться за тарантулами,
хотя у них был еще достаточный запас масла. Басня быстро побежала. Она
сделала вид, точно открывает ворота, затем громко снова захлопнула их и
тихонько прокралась вглубь пещеры, где свешивалась сверху лестница. Она
поспешно вскарабкалась вверх по ней и вскоре дошла до западной двери,
которая открывалась в покои Арктура.
Король сидел, окруженный своими советчиками, когда появилась Басня.
Северная корона украшала голову короля. Он держал лилию в левой, весы в
правой руке. Орел и лев сидели у ног его.
- Государь, - сказал Басня, почтительно преклоняясь перед ним. - Слава
твоему твердо укрепленному престолу! Радостные вести твоему раненному
сердцу! Скорое возвращение мудрости! Вечное пробуждение миру! Покой мятежной
любви! Просветление сердца! Жизнь древности и воплощение будущему!
- Король коснулся ее открытого лба лилией. - Все, чего ты просишь,
будет исполнено.
- Я буду трижды просить, а когда приду в четвертый раз, то любовь будет
стоять перед дверью. Теперь дай мне лиру.
- Эридан! Принеси ее сюда, - воскликнул король.
Эридан шумно низринулся с потолка и Басня извлекла лиру из его
сверкающих струй.
Басня взяла несколько вещих аккордов; король велел подать ей кубок; она
отпила глоток и убежала после многократных выражений благодарности. Она
скользила очаровательными волнистыми движениями над ледяным морем, извлекая
из струн радостную музыку.
Лед издавал очаровательнейшие звуки под ее стопами. Утес скорби принял
их за голоса его ищущих возвращающихся детей и отвечал тысячекратным эхо.
Басня вскоре дошла до берега. Она встретила свою мать. У нее было
бледное изможденное лицо, она сделалась стройной и строгой, и ее благородные
черты носили следы безнадежного горя и трогательной верности.
- Что с тобой случилось, дорогая мать? - спросила Басня. - Ты стала
совсем другой; без потаенного знака я бы тебя не узнала. Я надеялась найти
утоление у твоей груди. Я давно тоскую по тебе.
Гинистана нежно приласкала ее, и лицо ее сделалось радостным и
приветливым. - Я знала, что писец тебя не поймает. Твой вид оживляет меня.
Мне очень тяжело, но я скоро утешусь. Может быть, у меня будет минута покоя.
Эрос здесь поблизости, и если он тебя увидит и ты с ним поболтаешь, он, быть
может, останется несколько времени. А пока возьми мою грудь; я дам тебе, что
у меня есть. - Она взяла Басню на колени, протянула ей грудь и продолжала,
улыбаясь, говорить с малюткой, которая жадно пила:
- Я сама виновата, - сказала она, - в том, что Эрос сделался таким
диким и непостоянным. Но я не раскаиваюсь, ибо те часы, которые я провела в
его объятиях, сделали меня бессмертной. Я таяла от его пламенных ласк. Точно
небесный хищник, он яростно тщился уничтожить меня и потом с гордостью
торжествовал над своей трепетной жертвой. Мы поздно проснулись после нашего
запретного упоения в странно-измененном виде. Длинные серебристо-белые
крылья скрывали его белые плечи и очаровательную полноту гибкого стана.
Сила, которая его внезапно превратила из мальчика в юношу, точно вся ушла в
его сверкающие крылья, и он снова сделался мальчиком. Тихий зной его лица
превратился в капризный, блуждающий огонек, священная строгость - в
притворное лукавство, внушительное спокойствие - в детское непостоянство,
благородная степенность - в изменчивую подвижность. Я почувствовала
непреодолимое страстное влечение к своенравному мальчику, и его веселые
насмешки и равнодушие, в ответ на мои нежнейшие просьбы, причиняли мне
страдание. Я увидела, как изменился мой облик. Моя беспечная веселость
исчезла и уступила место печальной озабоченности, нежной робости. Мне
хотелось скрыться с Эросом от всех глав. У меня не хватало духа взглянуть в
его оскорбляющие глава, и я чувствовала себя пристыженной и униженной. Он
один занимал мои мысли, и я готова была бы отдать жизнь, чтобы освободить
его от его недостатков. Я продолжала его обожать, как глубоко он ни ранил
мои чувства.
С того времени, как он ушел и покинул меня, как трогательно и слезно я
ни молила его остаться со мной, я всюду следовала за ним. Он точно нарочно
дразнит меня. Едва я настигаю его, как он коварно улетает от меня. Его
стрелы вносят всюду опустошение. Я должна все время утешать несчастных, а
между тем, сама нуждаюсь в утешении. Голоса несчастных, призывающих меня,
указывают мне путь, а их горестный плач, когда мне приходится снова покинуть
их, западает мне глубоко в душу. Писец преследует нас с ужасающей яростью и
мстит бедным жертвам. Плодом той таинственной ночи было множество странных
детей, похожих на своего деда и названных по нем. Окрыленные, как их отец,
они постоянно сопровождают его и мучат несчастных, в которых попадает его
стрела. Но вот приближается веселый караван. Я должна оставить тебя. Прощай,
милое дитя. Его близость будит мою страсть. Будь счастлива в своем
начинании.
Эрос прошел мимо, не удостаивая Гинистану, побежавшую ему навстречу,
нежного взгляда. Но к Басне он отнесся приветливо, и его маленькие спутники
весело заплясали вокруг нее. Басня обрадовалась свиданию со своим молочным
братом и спела под звуки лиры веселую песенку. Эрос задумался и уронил лук.
Спутники его заснули на траве. Гинистана обняла его, и он не отклонил ее
ласки. Наконец, и Эрос стал дремать; он прижался к Гинистане и заснул,
распростерши над нею свои крылья. Утомленная Гинистана была бесконечно
счастлива и не спускала глаз со спавшего прекрасного юноши. Во время пения
со всех сторон появились тарантулы. Они протянули сверкающую сеть над травой
и оживленно двигались в такт по нитям. Басня стала утешать мать и обещала ей
скорую помощь. С утеса раздавались нежные отголоски музыки, баюкая уснувших.
Гинистана брызнула несколько капель из бережно сохраненного сосуда в воздух
и прелестнейшие сны сошли на спавших. Басня взяла сосуд с собой и снова
двинулась в путь. Ее струны не умолкали, и тарантулы следовали на быстро
сотканных нитях за волшебными звуками.
Вскоре она увидела издали высокое пламя костра, поднимавшегося над
зеленым лесом. Она грустно взглянула на небо и обрадовалась, увидав синее
покрывало Софии; оно тянулось волнами по земле и покрыло на веки страшную
бездну. Солнце стояло в небе огненно-красное от гнева; мощное пламя
всасывало его похищенный свет, и как сильно оно ни старалось сохранить себя,
все же оно становилось все более бледным и пятнистым. Пламя делалось все
более белым и могучим по мере того, как бледнело солнце. Оно все сильнее
всасывало в себя свет, и вскоре сияние, окружавшее дневное светило, было все
пожрано, Солнце превратилось в тусклый блестящий круг, и каждый новый порыв
зависти и ярости увеличивал извержение убегающих световых волн. Наконец, от
солнца остался только черный выгоревший шлак, упавший затем в море. Пламя
сделалось невыразимо блестящим. Костер выгорел. Оно медленно поднялось в
высь и направилось к северу. Басня вступала во двор, имевший запущенный вид;
дом тем временем развалился. Кусты терновника росли в скважинах оконных
карнизов, и насекомые ползали по сломанным ступеням. Она услышала страшный
шум в комнате. Писец и его товарищи радовались смерти сгоревшей матери, но
сильно испугались, увидев гибель солнца.
Они тщетно силились затушить огонь и при этом сильно потерпели.
Терзаемые болью и страхом, они выкрикивали неистовые проклятия и жалобы. Они
еще сильнее испугались, когда вошла в комнату Басня, и с бешеным криком
кинулись к ней, чтобы излить на нее свой гнев. Басня пробралась за колыбель,
и ее преследователи попали в своем неистовстве в сеть тарантулов, которые
отмстили им за это бесчисленными укусами. Вскоре все вместе пустились в
бешеный пляс под звуки веселой песенки, которую стала играть Басня. Смеясь
над их забавными гримасами, Басня подошла к обломкам алтаря и отодвинула их,
чтобы найти потайную дверь; по ней она спустилась вниз вместе со своей
свитой из тарантулов.
Сфинкс спросил: - Что быстрее молнии?
- Месть, - ответила Басня.
- Что всего непрочнее?
- Обладание не по праву.
- Кто знает мир?
- Тот, кто знает себя.
- Что составляет вечную тайну?
- Любовь.
- У кого покоится эта тайна?
- У Софии.
Сфинкс жалобно съежился и Басня вошла в пещеру.
- Вот я вам принесла тарантулов, - сказала она старухам, которые снова
зажгли лампу и усердно работали. Они испугались, и одна подбежала к Басне с
ножницами, чтобы заколоть ее. Но она нечаянно ступила на тарантула, который
ужалил ее в ногу. Она жалобно крикнула от боли. Другие старухи бросились ей
на помощь, но их тоже стали жалить обозленные тарантулы. Так они и не могли
подступиться к Басне и дико прыгали по пещере.
- Сотки нам тотчас же, - гневно крикнули они девушке, - легкие одежды
для танцев. Мы не можем пошевелиться в тугих юбках и изнываем от жары; но
непременно смочи нитку паучьим соком, чтобы она не порвалась; и нужно
заткать пряжу цветами, что выросли в огне; а не то тебе грозит смерть.
- Хорошо, - сказала Басня и ушла в соседнюю комнату.
- Я добуду вам трех больших мух, - сказала она паукам-крестовикам,
которые укрепили свою воздушную пряжу вокруг потолка и на стенах, - но зато
вы должны тотчас же соткать мне три красивых легких платья. Цветы, которыми
нужно заткать платья, я сейчас принесу. - Крестовики согласились и взялись
быстро за работу. Басня пробралась к лестнице и направилась к Арктуру. -
Государь, - сказал она, - злые пляшут, а добрые отдыхают. Прибыло ли пламя?
- Прибыло, - сказал король. - Ночь миновала и лед тает. Моя супруга
показалась издалека. Враг мой уничтожен. Все оживет. Но я не могу еще
показаться, ибо один я не король. Проси, чего ты хочешь. - Мне нужны, -
сказала Басня, - цветы, выросшие в огне. Я знаю, что у тебя есть искусный
садовник, который умеет взращивать их.
- Цинк, - позвал король, - дай нам цветов. - Садовник выступил вперед,
взял горшок, полный огня, и стал сыпать в него сверкающую семенную пыль.
Через короткое время оттуда взлетели цветы. Басня собрала их в передник и
направилась в обратный путь. Пауки много наработали за это время и
оставалось только прикрепить цветы, за что они тотчас же принялись, работая
проворно и проявляя много вкуса. Басня благоразумно не обрывала концов,
которые висели еще на ткачах.
Она снесла платья уставшим плясуньям; те упали, обливаясь потом, и
несколько времени отдыхали от непривычного напряжения. Она ловко раздела
тощих красавиц, которые при этом ругали маленькую служанку, и надела на них
новые платья, очень изящные и отлично на них сидевшие. Одевая их, она все
время расхваливала чары и доброту своих повелительниц, и старухи были
восхищены ее лестью и красотой нарядов. Они успели отдохнуть и, снова
увлекшись танцами, стали весело кружиться, коварно обещая девочке долгую
жизнь и хорошую награду. Басня вернулась в комнатку рядом и сказала
крестовикам: - Теперь вам разрешается съесть мух, которых я заманила в вашу
ткань. - Пауков и без того раздражало дергание ниток, концы которых были еще
при них; а старухи кружились, как безумные. Они поэтому все выбежали и
бросились на плясуний. Те хотели защититься ножницами, но Басня потихоньку
их унесла. Старухи таким образом были побеждены своими товарищами по
ремеслу. Пауки давно так не лакомились; они высосали старух до мозга костей.
Басня выглянула из ущелья и увидела Персея с большим железным щитом. Ножницы
сами налетели на щит, и Басня попросила Персея образать ими крылья Эроса и
затем увековечить сестер щитом и завершить великое дело.
После того она покинула подземное царство и радостно поднялась в дворец
Арктура.
- Лен весь соткан. Неживое снова бездыханно. Живое будет царствовать,
создавать безжизненное и пользоваться им. Внутреннее выявится, внешнее
сокроется. Занавес скоро поднимется и представление начнется. Еще один раз я
обращаюсь к тебе с просьбой, а потом я буду прясть дни вечности. -
Счастливое дитя, - сказал растроганный монарх, - ты наша избавительница. - Я
только крестница Софии, - сказал девочка. - Разреши Турмалину, Цинку и
Золоту проводить меня. Мне нужно собрать пепел моей приемной матери, и
древний Носитель должен снова подняться для того, чтобы земля опять
вознеслась, а не лежала на хаосе.
Король позвал всех троих и велел им проводить девочку. В городе было
светло и на улицах заметно было большое оживление. Море с ревом прибивало к
высокому утесу, и Басня проехала туда в коляске короля со своими
провожатыми. Турмалин тщательно собрал взлетевший пепел. Они обошли вокруг
земли, пока не добрались до старого великана, по плечам которого они сползли
вниз. Он казался разбитым параличом и не мог шевельнуться. Золото положил
ему в рот монету, а садовник пододвинул миску под его чресла. Басня
коснулась его глаз и вылила воду из сосуда на его лоб. Как только вода
стекла с глаз в рот и вниз в миску, по всем его мышцам пробежала молнией
искра жизни. Он открыл глаза и мощно выпрямился. Басня прыгнула к своим
провожатым на вздымавшуюся землю и ласково поздоровалась с ним. - Ты снова
пришла, милое дитя? - спросил старик. - Я все время видел тебя во сне. Я
знал, что ты явишься прежде, чем отяжелеют мои глаза и земля станет мне
бременем. Я верно долго спал. - Земля опять стала легкой, как и была всегда
легка добрым, - сказала Басня. - Старые времена возвращаются. Скоро ты
будешь снова среди старых знакомых. Я сотку тебе радостные дни и у тебя
будет помощник для того, чтобы ты иногда принимал участие в наших радостях и
мог бы, опираясь на подругу, вдыхать молодость и силу. Где наши старые
приятельницы, геспериды? - У Софии. Вскоре их сад снова зацветет и золотой
плод будет по-прежнему благоухать. Они ходят и собирают сладостные растения.
Басня удалилась и поспешила к дому. Он превратился в развалины. Плющ
обвился вокруг стен. Высокие кустарники покрывали своею тенью прежний двор и
мягкий мох устилал старые ступени. Она вошла в комнату. София стояла у вновь
отстроенного алтаря. Эрос лежал у ее ног, в доспехах, более серьезный и
благородный, чем когда-либо. Великолепная люстра свисала с потолка. Пол был
выложен пестрыми камнями; они широким кругом обводили алтарь, образуя
благородно-значительные фигуры. Гинистана наклонилась над ложем, на котором
лежал отец, видимо, погруженный в глубокий сон, и плакала. Ее цветущую
грацию бесконечно возвышало выражение благочестия и любви. Басня передала
урну, в которой собран был пепел святой Софии, которая ее нежно обняла.
- Милое дитя, - сказала она, - твое рвение и твоя верность обеспечили
тебе место среди вечных звезд. Ты избрала бессмертное в себе. Феникс
принадлежит тебе. Ты будешь душой нашей жизни. Теперь разбуди жениха.
Глашатай зовет, Эрос должен отправиться в поиски за Фреей и разбудить ее.
Басня несказанно обрадовалась этим словам. Она позвала своих
провожатых, Золото и Цинка, и подошла к ложу. Гинистана смотрела на нее,
преисполненная ожидания. Золото расплавил монету и наполнил вместилище, где
лежал отец, сверкающею струею. Цинк обвил грудь Гинистаны цепью. Тело
поплыло по дрожащим волнам. - Наклонись, милая мать, - сказала Басня, - и
положи руку на сердце возлюбленного.
Гинистана наклонилась. Она увидела свой многократно отраженный образ.
Цепь коснулась потока, ее рука - его сердца; он проснулся и привлек
восхищенную невесту к себе на грудь. Металл сплавился и превратился в
светлое зеркало. Отец поднялся, глаза его сверкнули, и как ни была прекрасна
и значительна его фигура, все же тело его казалось как бы тонкой, бесконечно
подвижной влагой, которая передавала каждое впечатление разнообразнейшими и
очаровательнейшими движениями.
Счастливая чета подошла к Софии, которая благословила их и внушила им,
чтобы они усердно глядели в зеркало, ибо оно отражает все в истинном виде,
уничтожает всякую мишуру и вечно хранит первообраз. Она взяла затем урну и
высыпала пепел в чашу на алтаре. Мягкое шипение возвестило о том, что пепел
растворился, и легкий ветер пронесся по одежде и кудрям присутствовавших.
София передала чашу Эросу и он другим. Все отведали божественного питья
и ощутили несказуемую внутреннюю радость, внимая приветствию матери. Ее
близость ощущалась всеми, и ее таинственное присутствие точно все
преображало.
Ожидание исполнилось выше меры. Все поняли, чего им недоставало, и
комната сделалась обиталищем блаженных. София сказала: - Великая тайна всем
открыта и остается на веки разгаданной. Из страданий рождается новый мир; в
слезах пепел растворяется и становится нектаром вечной жизни. В каждом
обитает небесная мать, чтобы вечно рождать новое дитя. Чувствуете ли вы
сладостное рождение в ударах вашего сердца?
Она вылила на алтарь остаток из чаши. Земля сотряслась в своих
глубинах. София сказала: - Эрос, поспеши вместе с сестрой к твоей
возлюбленной. Вскоре вы снова меня увидите.
Басня и Эрос поспешили уйти со своими провожатыми. По земле разлилась
мощная весна. Все поднялось и зашевелилось. Земля неслась ближе к покрову.
Месяц и облака мчались с веселым гамом на север. Королевский замок дивно
сиял над морем, и на зубцах стоял окруженный свитой король во всем своем
великолепии. Со всех сторон поднимались вихри пыли, в которых вырисовывались
знакомые фигуры. Они встречали толпы юношей и девушек, которые стремились в
замок и восторженно приветствовали их. На многих холмах сидели счастливые,
только что проснувшиеся влюбленные пары и заключали друг друга в объятия, по
которым давно истосковались. Новый мир казался им сновидением, и они
неустанно радовались прекрасной действительности.
Цветы и деревья мощно росли и зеленели. Все казалось одушевленным. Все
говорило и пело. Басня приветствовала всюду старых знакомых. Звери подходили
к проснувшимся людям, радостно приветствуя их. Растения угощали их плодами и
ароматами и очаровательно наряжали их. Ни один камень не давил более
человеческой груди, и все тяжести сплотились вместе, образуя твердую почву.
Они пришли к морю. Судно из полированной стали было привязано к берегу. Они
сели в него и отвязали веревку. Нос повернулся к северу, и судно прорезали,
точно на лету, ласкающиеся к нему волны. Шелестящий камыш затих; они тихо
пристали к берегу и быстро поднялись по широкой лестнице. Любовь была
поражена царственным городом и его богатствами. Во дворе бил оживший фонтан,
роща шелестела сладчайшими звуками, и в ее жарких стволах и листьях, в ее
сверкающих цветах и плодах точно зарождалась и цвела жизнь. Старый герой
встретил их у дверей дворца. - Почтенный старец, - сказала Басня. - Эросу
нужен твой меч. Он получил от Золота цепь, которая одним концом спускается в
море, а другим охватывает его грудь. Возьмись за нее вместе со мной и поведи
нас в зал, где покоится принцесса.
Эрос взял из рук старика меч, приставил его к груди и наклонил острие
вперед. Двери зала распахнулись и Эрос, восхищенный, подошел к спавшей Фрее.
Вдруг произошло сильное сотрясение. Светлая искра пролетела от принцессы к
мечу; меч и цепь блеснули, герой поддержал маленькую Басню, которая чуть не
упала. Султан на шлеме Эроса заколыхался. - Брось меч, - крикнула Басня, - и
разбуди твою возлюбленную. Эрос уронил меч, устремился к принцессе и
пламенно поцеловал ее сладостные уста. Она открыла свои большие темные глаза
и узнала возлюбленного. Долгий поцелуй запечатлел вечный союз.
С купола спустился вниз король, держа за руку Софию. Созвездия и духи
природы следовали за ними блестящими рядами. Несказанно-ясный день заполнил
залу, дворец, город и небо. Бесчисленная толпа излилась в огромный
королевский зал и смотрела с тихим умилением, как любящие склонили колени
перед королем и королевой, которые торжественно благословили их. Король снял
с головы венец и возложил его на золотые кудри Эроса. Старый герой снял с
него доспехи и король набросил на него свою мантию. Затем он дал ему лилию в
левую руку, и София надела очаровательное запястье на соединенные руки
любящих, а также увенчала венцом темные волосы Фреи.
- Слава нашим повелителям! - воскликнул народ. - Они всегда жили среди
нас, но мы их не знали. Благо нам! Они будут вечно властвовать над нами!
Благословите и нас!
София сказала новой королеве: - Брось запястье, знаменующее ваш союз,
на воздух, для того, чтобы народ и мир оставались в союзе с вами. Запястье
разлилось в воздухе и вскоре над каждой головой появились светлые круги;
сверкающая лента протянулась над городом, над морем и землей, которая
праздновала вечный праздник весны. Вошел Персей; в руках у него были
веретено и корзинка.
- Вот, - сказал он, - останки твоих врагов. - В корзинке лежала
каменная доска с черными и белыми квадратами и рядом множество фигур из
алебастра и из черного мрамора.
- Это шахматы, - сказал София; - все войны сведены к этой доске и к
этим фигурам. Это памятник старого смутного времени, - Персей обратился к
Басне и дал ей веретено.
- В твоих руках это веретено будет вечно нас радовать, и ты будешь нам
прясть из самой себя золотую неразрывную нить.
Феникс прилетел с звучным шумом к ее ногам, распростер перед нею свои
крылья, на которые она села, и пронесся с нею над троном, на который более
не спускался. Она пропела небесную песню и стала прясть, причем нить как бы
вилась из ее груди. Народ снова пришел в восторг и все взоры устремились на
милое дитя. Потом снова в дверях раздалось ликование. Старый месяц явился со
своей удивительной свитой, и за ним народ нес на руках, как бы в
триумфальном шествии, Гинистану и ее жениха.
Их обвивали венки цветов. Королевская семья встретила их с сердечной
нежностью, и новая королевская чета провозгласила их своими наместниками на
земле.
- Отдайте мне, - сказал месяц, - царство парок, причудливые строения
которого только что выступили из-под земли на дворцовом дворе. Я позабавлю
вас там представлением, для чего понадобится помощь маленькой Басни.
Король согласился; маленькая Басня ласково кивнула головой, и народ
обрадовался странному, занимательному времяпрепровождению. Геспериды
прислали поздравления с восшествием на престол и попросили защиту для своих
садов. Король велел принять их, и так следовали одно за другим бесчисленные
радостные посольства. Тем временем трон незаметно преобразился и сделался
пышным брачным ложем, над пологом которого носились Феникс и маленькая
Басня. Три кариатиды из темного порфира подхватывали полог сзади, а спереди
он покоился на базальтовой фигуре сфинкса. Король обнял свою зардевшуюся
возлюбленную, и народ последовал примеру короля: все стали обниматься.
Слышны были только нежные поцелуи и шепот. Наконец, София сказала: - Мать
среди нас, ее присутствие принесет нам счастье навеки. Последуйте за нами в
наше жилище; мы будем вечно жить там в храме и будем хранить тайну мира.
Басня стала усердно прясть и громко запела:
"Основан Вечности заветный град.
В любви и мире позабыт разлад.
Прошли, как сон, страданья вековые.
Властительница душ навек София".
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:49 | Post # 14 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СВЕРШЕНИЕ
МОНАСТЫРЬ ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ
Astralis.
Я летним утром вдруг помолодел;
И я почувствовал, как бьется жизнь
Впервые, - и пока моя любовь
В восторгах изливалась без конца,
Я больше просыпался, и стремленье
К сильнейшему, последнему слиянью
Во мне росло и крепло каждый миг.
Я силой сладострастья был зачат.
Я - середина, я - священный ключ,
Откуда каждое томленье льет
Струи свои, куда стремит опять,
Разбитое, покорную волну.
Вы видели меня, не зная.
Вы помните, как я при вас
Ночным скитальцем в первый раз вошел
В тот вечер радостный? Как в тот же миг
Вы дивной дрожью были зажжены?
Я, затаенный в чашечках медовых,
Благоухал и колыхал цветы
В тумане золотом. Я был незримым
Ручьем, бореньем тихим, все текло
Ко мне и сквозь меня, волнуя нежно.
И вот пыльца, упавшая на пестик,
- Вы помните вечерний поцелуй? -
Запенила холодную волну,
Как молния; в меня движенья влились,
Все нити тонкие зашевелились,
Что было тайным помыслом моим,
Вдруг становилось зримым и земным.
Но был я слеп, и только звезд горенье
В таинственном манило отдаленье,
И чудилось мне много теней странных.
Времен былых, времен обетованных.
Рожденный мудрой мукой и любовью
Недолго жил сознания росток.
Кто сладострастие во мне зажег,
Тот напоил меня и горькой кровью,
И мир зацвел по склонам озаренным,
И прорицанье стало окрыленным.
Нет Гейнриха, Матильды нет в сознаньи,
Они слились в одном очарованьи!
Исполнилось! Взошло земное семя,
Меня к лазури вихри вознесли!
Блаженный миг, приди и утоли!
Свои права утратившее время
Дары свои отъемлет у земли.
Иного мира близки дни.
В них померкнут солнечные огни,
И вспыхнут в запустенье мшистом
Дни грядущие в торжестве лучистом.
И все, что длилось каждый день,
Как сказочная встанет тень.
Любви опять настала власть,
И Басня начинает прясть.
Вот древние игры естества.
Вот новые, мощные слова.
Так дух великий, мировой
Зацветает всюду, всегда живой.
Все должно друг в друга проникнуть,
Все друг от друга зардеть, возникнуть.
Каждый - со всем соединен.
В единстве крепком пали покровы,
В заветные недра входит он,
Там воскресает для жизни новой,
Новым сознанием там окрылен.
И сон - как мир, и мир - как сон.
Все, что казалось, - свершено,
Лишь в отдаленье унесено.
Все перепутав нити, строит
По воле свободное воображенье:
Здесь что-то завесит, а здесь приоткроет,
В волшебном развеется дуновенье.
Горечь и сладость, жизнь и тленье
Слиты в одно для души живой, -
И не узнает исцеленья,
Кто предан страсти роковой.
С болью повязка разорвется,
Упав с духовных наших глаз,
Верное сердце не вернется,
С печальным миром разлучась.
И тело изойдет рыданьем
И мир могилой назовет,
И в мир, сожженное страданьем,
Как пепел, сердце упадет.
По узкой тропинке, которая поднималась в горы, шел странник,
погруженный в глубокие мысли. Полдень миновал. Сильный ветер свистел в синем
воздухе и его глухие многообразные голоса замолкали, едва раздавшись. Не
пронесся ли он через страны детства? Или через другие, говорящие страны? То
были голоса, звук которых отдавался в глубине души, и все же странник как
будто не знал этих голосов. Он дошел до горы, где надеялся обрести цель
своего пути.
- Надеялся? - Он уже ни на что не надеялся. Мучительный страх, а также
сухой холод равнодушнейшего отчаяния погнали его к диким ужасам гор.
Трудности пути смирили разрушительную игру внутренних сил. Он устал, но
успокоился. Он еще не видел того, что постепенно заполняло пространство
вокруг него, когда сел на камень и оглянулся. Ему показалось тогда, что он
спит и видит сон или же был во сне до того. Необозримое великолепие
открылось его взорам; вскоре у него потекли слезы, и силы оставили его. Ему
захотелось выплакать всего себя, чтобы не осталось и следа его
существования. Посреди сильных рыданий он, наконец, как будто пришел в себя;
мягкий, ясный воздух пронизал его, мир снова открылся его чувствам, и старые
мысли повели утешающую беседу.
Перед ним был Аугсбург с его башнями. Вдали на горизонте блистало
зеркало страшного таинственного потока. Огромный, суровый лес повернулся, с
утешением, к страннику, зубчатые горы внушительно покоились над равниной и,
вместе с лесом, как бы говорили: - Мчись, поток, сколько хочешь, ты от нас
не уйдешь. Я последую за тобой на окрыленных судах; я сломаю тебя, схвачу и
поглочу тебя! Доверься нам, странник, этот поток и наш враг, которого мы
сами создали. Как бы он ни мчался со своей добычей, все равно он от нас не
уйдет.
Бедный странник вспомнил старые времена с их несказанными очарованиями.
Но как тускло проносились эти милые воспоминания! Широкая шляпа закрывала
моложавое лицо. Оно было бледно, как ночной цветок. Бальзам молодой жизни
претворился в слезы, его вздымающееся дыхание - в глубокие стоны. Все краски
поблекли и слились в пепельно серый цвет.
В стороне, на склоне, он увидел как будто монаха, стоявшего на коленях
под старым дубом. - Неужели это старый придворный капеллан? - подумал он
почти без изумления. Монах казался ему все более высоким и бесформенным, по
мере того, как он к нему подходил. Наконец, он увидел, что ошибся; перед ним
стоял высокий утес, над которым склонилось дерево. Он в тихом умилении обнял
камень и, громко плача, прижал его к груди. - О, если бы теперь исполнились
твои слова и святая мать подала бы мне знак! Я так несчастен и покинут
всеми. Неужели же в моей пустыне нет святого, который помолился бы за меня?
Помолись же ты, дорогой отец, в этот миг за меня.
В то время, как он это подумал, дерево начало дрожать; камень глухо
зазвенел, и точно откуда-то из глубины подземной раздалось несколько ясных
голосов. Они запели:
"Она лишь радость знала,
Не мучась, не грустя,
И к сердцу прижимала
Любимое дитя,
Целуя лобик милый,
Целуя вновь и вновь.
И в ней с непомерной силой
Росла и крепла любовь".
Тонкие голоса пели, видимо, с бесконечной радостью. Они повторили песню
несколько раз. Затем все снова затихло и изумленный странник услышал, как
кто-то сказал из дерева:
- Если ты в честь меня сыграешь песню на твоей лютне, то сюда придет
бедная девушка. Возьми ее с собой и не отпускай ее. Помни обо мне, когда ты
придешь к императору. Я избрала это место, чтобы жить здесь с моим ребенком.
Вели выстроить мне здесь крепкий теплый дом. Мой ребенок преодолел смерть.
Не печалься. Я с тобой; ты еще пробудешь несколько времени на земле, но
девушка будет утешать тебя, пока ты тоже не умрешь и не приобщишься нашим
радостям.
- Это голос Матильды! - воскликнул странник и пал на колени, молясь.
Тогда взора его коснулся сквозь ветви длинный луч, и сквозь этот луч он
узрел в небольшом виде далекую дивную красоту, которую невозможно было бы ни
описать, ни искусно изобразить красками. То, что он видел, были необычайно
тонкие фигуры, и глубокая их радость и наслаждение, их небесное блаженство
сказывались в том, что даже неживая утварь, колонны, ковры, украшения,
словом, все, что представлялось взорам, казалось не сделанным руками, а как
бы выросшим и составившимся, подобно полному соков растению, из собственной
жажды радости. А среди этих предметов двигались люди очаровательного вида, в
высшей степени любезные и ласковые друг с другом. Впереди всех стояла
возлюбленная странника, и казалось, что она хочет с ним заговорить. Но ее
слов не было слышно, и странник только смотрел с глубоким томлением на ее
очаровательные черты и на то, как она с ласковой улыбкой кивнула ему и
приложила руку к левой стороне груди. Вид ее был ему бесконечно отраден, и
странник долго еще лежал в блаженном восторге, когда видение исчезло. Святой
луч извлек все страдание и заботы из его сердца; душа его сделалась снова
чистой и легкой и дух свободным и веселым. Ничего не оставалось, кроме
тихого глубокого томления и грустного отзвука на самой глубине. Дикие муки
одиночества, суровая боль несказанной утраты, ужасающее чувство пустоты и
земной слабости исчезли, и странник снова почувствовал себя в полном
значения мире. Голос и речь снова в нем ожили, и все показалось ему более
знакомым и пророческим, чем прежде; смерть представилась ему высшим
откровением жизни; на свое собственное быстротечное существование он глядел
теперь с детским чувством светлой растроганности. Грядущее и минувшее
соприкоснулись в нем и заключили тесный союз. Он очутился далеко вне
действительности, и мир стал дорог ему лишь теперь, когда он потерял его и
стал в нем чужим; лишь недолго предстояло ему блуждать по большим пестрым
залам. Наступил вечер, и земля лежала перед странником словно старый, милый
дом, который он нашел покинутым после долгого отсутствия. Тысячи
воспоминаний теснились в нем. Каждый камень, каждое дерево, каждый холм
будили память. Каждый предмет в отдельности напоминал о старой были.
Странник взял лютню и запел:
"Слезы счастья, пламя жизни,
Брызни, брызни,
Освяти мой храм веселый,
Где я призван раем вечным.
Взвейтесь, слезы, словно пчелы,
В славословье бесконечном.
Вас родные ветви примут
И обнимут,
И спасут от гроз и града.
Чудом станет и святыней
Это дерево в долине
Ей взлелеянного сада.
Даже камень, весь склоненный,
Опьяненный,
К Матери припал, рыдая.
Если в камнях - благочестье,
Людям ли не плакать вместе,
Кровь за Деву отдавая?
Угнетенные, столпитесь
И склонитесь
Здесь в неутомимом хоре.
Здесь от жалоб все отвыкнут,
Все счастливые воскликнут:
Некогда мы знали горе!
Стены каменные встанут,
Ввысь воспрянут.
Пусть в долинах вопль молений
В трудное и злое время:
Сердцу сладко это бремя,
Вверх на светлые ступени!
Матерь Божья, лик любимый!
Я, гонимый,
Удаляюсь в озаренье.
Вечной кротости внимаю.
Ты - Матильда! Знаю, знаю,
О тебе мое томленье.
Не спрошу я, нечестивый,
Но призыву
Пламенному вечно внемлю.
Грезя о твоей отчизне,
В тысячах волшебных жизней
Я прославлю эту землю.
Чудеса времен застывших
И небывших -
Вас навеки я взлелеял.
Славься, храм мой незабвенный,
Где поток лучей священный
Грезы горькие развеял".
Занятый пением, он ни на что не обращал внимания, когда же оглянулся,
то увидел, что около него, подле утеса, стояла молодая девушка. Она ласково
приветствовала его, как старого знакомого, и пригласила его пойти с нею в ее
дом, где она уже приготовила ему ужин. Он нежно заключил ее в свои объятия.
Все в ее существе было ему мило. Она просила его подождать несколько
мгновений, стала под дерево, с невыразимой улыбкой взглянула наверх и
высыпала из передника множество роз на траву. Затем она тихо стала на колени
подле них, но тотчас же поднялась и увела странника.
- Кто сказал тебе обо мне? - спросил странник.
- Наша мать.
- Кто твоя мать?
- Матерь Божия.
- С которых пор ты здесь?
- С тех пор, как вышла из гроба.
- Разве ты уже раз умерла?
- А то как бы я теперь жила?
- Ты здесь живешь совсем одна?
- В моем доме живет старик, но я знаю еще много других, которые жили.
- Тебе хочется остаться у меня?
- Я ведь тебя люблю.
- Откуда ты меня знаешь?
- С давнего времени. И о тебе рассказывала моя прежняя мать.
- У тебя еще есть мать?
- Да, но она все та же.
- Как ее звали?
- Мария.
- Кто был твой отец?
- Граф Гогенцолерн.
- Я его тоже знаю.
- Конечно, знаешь; ведь он и твой отец.
- Мой отец в Эйзенахе.
- У тебя есть еще другие родители.
- Куда же мы идем?
- Всякий путь ведет домой.
Они вышли на открытое просторное место в лесу, где стояло несколько
развалившихся башен за глубокими рвами. Юный кустарник вился вокруг старых
стен, как юношеский венок вкруг серебристых волос старца. Тому, кто глядел
на серые камни, на молниеобразные трещины и на очертания страшных, высоких
фигур, открывалась безмерность времен, и продолжительнейшие периоды истории
казались сосредоточенными на пространстве мгновений. Так небо являет
безграничные области облеченными в глубокую синеву и окутывает дальние
полчища своих тяжелых, огромных облаков молочным блеском, невинным, как щеки
младенца. Они вошли в старые ворота, и странник немало удивился, когда
очутился среди редких растений и увидел скрытый среди развалин
очаровательный сад. Позади был маленький каменный домик новой архитектуры, с
большими светлыми окнами. Там стоял старый человек за широколиственными
кустами и привязывал слабые ветви к палочкам. Спутница странника подвела его
к старику и сказала:
- Вот Гейнрих, о котором ты так часто меня спрашивал.
Когда старик обернулся к нему, Гейнриху показалось, что перед ним стоит
рудокоп.
- Это врач Сильвестр, - сказала девушка. Сильвестр обрадовался Гейнриху
и сказал:
- Много времени прошло с тех пор, как меня посетил твой отец таким же
молодым, как ты теперь. Я тогда познакомил его с сокровищами минувшего, с
драгоценным наследием слишком рано угасшего мира. Я увидел в нем задатки
большого скульптурного дарования. У него были глава, преисполненные радости,
истинно творческие глаза. Лицо его выражало внутреннюю твердость и упорное
рвение. Но непосредственная действительность пустила слишком глубокие корни
в нем. Он не слушался зова своей истинной природы; хмурая суровость неба его
родины убила в нем нежные ростки благороднейшего растения. Он сделался
искусным ремесленником, и его воодушевление превратилось в безрассудство.
- Я действительно часто с грустью замечал в нем скрытое недовольство, -
сказал Гейнрих. - Он работает без устали по привычке, но без внутреннего
желания. Ему точно чего-то недостает, чего ему не может заменить мирная
тишина его жизни, удобства его обеспеченности, радостное сознание того, что
его уважают и любят его сограждане и что к нему обращаются за советами во
всех городских делах. Его знакомые считают его очень счастливым человеком;
но они не знают, до чего он пресыщен жизнью и каким пустым иногда кажется
мир, как страстно ему хочется покинуть его; не знают они также и того, что
он так прилежно работает не из стяжательства, а только для того, чтобы
рассеять это настроение.
- Что меня более всего удивляет, - возразил Сильвестр, - это то, что он
предоставил ваше воспитание вашей матери и старательно избегал вмешательства
в дело вашего развития, не предназначал вас ни к какой определенной
деятельности. Вы должны радоваться тому, что выросли, не терпя ни в чем
ограничения от своих родителей. Ведь большинство людей лишь остатки пышного
пиршества, расхищенного людьми разных аппетитов и вкусов.
- Я не знаю, - возразил Гейнрих, - что такое воспитание, если только
это - не жизнь и взгляды моих родителей и преподавание моего учителя,
придворного капеллана. Мне кажется, мой отец, при всей холодности его образа
мыслей, побуждавшего его видеть во всех обстоятельствах лишь кусок металла и
искусственную работу, все же невольно, и сам того не зная, питает тихое
благоговение и страх Божий ко всем непостижимым явлениям высшего порядка;
расцвет ребенка он не может поэтому не созерцать со смиренным
самоотвержением. Тут действует дух, исходящий из непосредственного источника
бесконечности. Чувство превосходства ребенка в самом возвышенном,
неотразимая мысль о необходимости руководить этим невинным существом,
которое собирается вступить на столь опасный путь, при его первых шагах,
отпечаток дивного мира, еще не ставшего неузнаваемым в потоке земного, и,
наконец, обаяние собственных воспоминаний о тех баснословных временах, когда
мир казался нам более светлым, более дружественным и более заманчивым, и дух
прозрения почти видимо нас сопровождал - все это расположило моего отца к
благоговейному и скромному обращению.
- Сядем здесь на терновую скамейку среди цветов, - прервал его старик.
- Циана нас позовет, когда будет готов ужин, и я прошу вас продолжить
рассказ о вашей прежней жизни. Мы, старики, больше всего любим слушать про
детские годы, и мне кажется, что, благодаря вам, я вдыхаю аромат цветка,
которого не вдыхал с детства. Только скажите мне сначала, как вам нравятся
моя пустыня и мой сад; эти цветы мои друзья. Мое сердце здесь, в этом саду.
Все, что вы здесь видите, любит меня и любимо мною нежной любовью. Я здесь
среди моих детей и кажусь себе старым деревом, из корней которого выросла
вся эта веселая молодежь.
- Счастливый отец, - сказал Гейнрих, - ваш сад - мир. Развалины -
матери этих цветущих детей. Пестрое живое мироздание извлекает пищу из
развалин минувших времен. Но неужели мать должна была умереть для того,
чтобы процвели дети, и неужели отец должен сидеть у ее могилы в вечных
слезах?
Сильвестр протянул руку рыдающему юноше и встал, чтобы принести ему
только что расцветшую незабудку, скрепленную веткой кипариса. Вечерний ветер
как-то особенно шумел в верхушках сосен, за развалинами. Доносился их глухой
шелест. Гейнрих спрятал заплаканное лицо, обняв шею доброго Сильвестра, и
когда снова встал, вечерняя звезда поднялась во всем своем блеске над лесом.
Помолчав, Сильвестр начал: - Я хотел бы вас видеть в Эйзенахе среди
ваших сверстников. Ваши родители, почтенная ландграфиня, славные соседи
вашего отца, и старый придворный капеллан составляют прекрасное общество. Их
беседы должны были рано повлиять на вас, в особенности ввиду того, что вы
были единственным ребенком. Я представляю себе также местность, где вы жили,
в высшей степени приятной и значительной.
- У меня является действительное знание моей родины, - возразил
Гейнрих, - лишь с тех пор, как я покинул ее и увидел много других мест.
Каждое растение, каждое дерево, каждый холм и каждая гора имеют свой особый
кругозор, свою характерную для каждого из них местность. Она принадлежит
данной горе, и ею объясняется строение горы, весь ее состав. Только животное
и человек могут передвигаться с места на место; им принадлежит весь мир. Все
местности вместе взятые являют большую мировую местность, бесконечный
кругозор, влияние которого на человека и на животных столь же явственно, как
влияние ближайшей среды на растение. Вот почему люди, которые много
путешествовали, так же как перелетные птицы и хищные звери, отличаются от
других своим более развитым умом и некоторыми удивительными свойствами и
способностями. Но, конечно, среди них есть и более и менее восприимчивые к
воздействию этих мировых сфер, их разнообразного содержания и распределения.
Кроме того, многим людям недостает нужного внимания и спокойствия, чтобы
вникнуть сначала в смену зрелищ и их связь, а потом уже подумать и сделать
нужные сравнения. Я теперь только часто чувствую, до чего моя родина
окрасила неизгладимыми красками мои самые ранние мысли; образ ее сделался
таинственным выражением моей души, и я тем яснее вижу это, чем глубже
понимаю, что судьба и душа человеческая названия одного и того же понятия. -
На меня, - сказал Сильвестр, - всегда наиболее сильное впечатление
производила природа, живой покров земли. Я всегда тщательнейшим образом
изучал все разновидности растительного царства... Растения -
непосредственный язык почвы. Каждый новый листок, каждый своеобразный цветок
являет какую-нибудь тайну, пробивающуюся наружу; она становится немым,
спокойным растением только потому, что от любви и радости не может двинуться
и сказать слово. Когда в глуши видишь такой цветок, не кажется ли, точно все
вокруг просветилось и точно звуки маленьких пернатых существ охотнее всего
носятся поблизости этого цветка? Хочется плакать от радости и, отделившись
от мира, зарыться руками и ногами в землю, чтобы пустить корни и никогда не
лишаться отрадной близости. Весь мир, сухой, устлан этим таинственным
зеленым ковром любви. Каждой весной он обновляется, и его странные письмена
понятны лишь тому, кто любим - как восточный букет цветов. Он будет вечно и
ненасытно читать, и с каждым днем ему будет раскрываться новый смысл, новые
все более и более чарующие тайны любящей природы. В этом бесконечном
наслаждении и состоят для меня скрытые чары блуждания по всей поверхности
земли: каждая местность в отдельности разрешает для меня другие загадки и
все более объясняет мне, откуда идет путь и куда он ведет.
- Да, - сказал Гейнрих, - мы начали говорить о детских годах и о
воспитании, потому что находились в вашем саду; истинное откровение детства,
невинный мир цветов, незаметно разбудил в нас вылившееся в словах
воспоминание о цветах прежнего времени. Мой отец тоже большой любитель
садоводства; самые счастливые часы своей жизни он проводит среди цветов.
Благодаря этому душа его осталась открытой для понимания детей, ибо цветы
подобны детям. Щедрое богатство бесконечной жизни, мощные силы позднейшего
времени, величие конца мира и золотое будущее всего сущего здесь еще теснее
слиты, но все же наиболее ясно и понятно раскрываются. Всемогущая любовь уже
дает ростки, но еще не зажигает. Это не пожирающее пламя, а рассеивающееся
благоухание, и как ни тесно единение нежных душ, все же оно не
сопровождается резкими движениями и всепожирающим неистовством, как у
животных. Так детство в своих глубинах ближе всего к земле; облака же, быть
может, явления второго, высшего детства, вновь обретенного рая; поэтому они
изливаются на первое благотворными росами.
- Есть, конечно, нечто очень таинственное в облаках, - сказал
Сильвестр, - и они оказывают часто самое чудотворное влияние на нас. Они
несутся, и им точно хочется поднять и унести нас со своей холодной тенью. И
если очертания их прелестны и пестры, как вздох, выражающий наше затаенное
желание, то ясность облаков, дивный свет, проливающийся из-за них на землю,
становится предвозвестием неведомого, несказанного очарования. Но бывают
также мрачные, строгие и страшные облака, которые как бы грозят всеми
ужасами древней ночи. Небо точно никогда не хочет проясниться, радостная
синева уничтожена и тусклый меднокрасный цвет на иссеро-черном фоне вызывает
ужас и страх в груди каждого. Когда после того сверкнут пагубные молнии и
насмешливым хохотом зазвучат раскаты грома, мы пугаемся до глубины души. И
если в нас тогда не возникает возвышенное чувство нашего нравственного
превосходства, то нам кажется, что мы во власти злых духов и ужасов ада.
Это просыпаются в нас отзвуки старой дочеловеческой природы, но вместе
с тем это и будящие звуки высшей природы, божественной совести. Смертное
содрогается в своих основах, но бессмертное начинает ярче светиться и
познает себя.
- Когда же, наконец, - сказал Гейнрих, - прекратится необходимость
боли, скорби и всякого зла на земле?
- Когда утвердится единая сила - сила совести, когда природа сделается
целомудренной и нравственной. Причина зла только одна - общая слабость.
Слабость же эта ничто иное, как недостаточная нравственная восприимчивость и
недостаточное влечение к свободе.
- Объясните мне сущность совести.
- Если бы я мог объяснить ее, я был бы Богом, ибо постижение совести
есть вместе с тем и ее возникновение. Можете ли вы объяснить мне сущность
поэтического творчества?
- Нельзя давать определения тому, что носит личный характер.
- Тем более нельзя объяснить тайну высшей неделимости. Разве можно
объяснить музыку глухому?
- Так значит, понимание означает участие в новом, им самим открытом
мире? Значит постичь что-нибудь можно лишь обладая тем, что постигаешь?
- Мир, как целое, разделяется на бесконечные миры, входящие в миры еще
большие. Все чувства, в конце концов, одно и то же чувство. Одно чувство
ведет, как и один мир, постепенно ко всем мирам. Но на все есть свое время,
и все существует по-своему. Только живущий в целостном мире может понять
соотношения нашего мира. Трудно сказать, можем ли мы, ограниченные
ощущениями нашего тела, расширить наш мир новыми мирами, умножить наши
чувства новыми чувствами, или же каждое расширение нашего познания, каждую
новоприобретенную способность следует считать только развитием нашего
мирового чувства в его теперешнем виде.
- Может быть, оба они одно и то же, - сказал Гейнрих. - Я знаю только
то, что для меня поэтический вымысел - все в себе заключающее орудие,
которым созидается мой теперешний мир. Даже совесть, эта сила, творящая
чувства и миры, этот зародыш всякой личности, представляется мне духом
мировой поэмы, случайностью вечного романтического соединения бесконечно
изменяющейся общей жизни.
- Почтенный странник, - возразил Сильвестр, - совесть проявляется в
каждом серьезном завершении, в каждой образовавшейся истине. Каждое
влечение, каждое умение, переработанное путем мысли в мировой образ,
становится явлением, преображением совести. Всякое образование ведет к тому,
что нельзя назвать иначе, чем свободой, хотя этим следует обозначать не
только самое понятие, но и созидательную причину всего сущего. Эта свобода -
мастерство. Мастер пользуется свободой творчества согласно своим намерениям
и в определенной обдуманной последовательности. Произведения его искусства
принадлежат ему и зависят от него; он ими не скован, и они ему не
препятствуют. И эта всеобъемлющая свобода, мастерство или владычество, и
составляет сущность, действенную силу совести. В ней раскрывается священная
обособленность, непосредственное творчество личности, и каждое действие
мастерства вместе с тем свидетельство высшего, простого, незапутанного мира
- слово Господне.
- Значит, и то, что прежде, как мне кажется, называлось учением о
нравственности, - только религия, как наука - только, так называемое,
богословие в самом настоящем смысле слова? Только законопорядок, который
относится к богопочитанию, как природа к Богу? Только построение слов, строй
мыслей, который обозначает высший мир, его собой представляет и на известной
ступени развития его заменяет? Религия для способности понимать и судить?
Приговор, закон распадания и определения всевозможных обстоятельств
индивидуального существа?
- Конечно, совесть, - сказал Сильвестр, - прирожденный посредник
всякого человека. Она заменяет Бога на. земле и потому является для многих
высшим и последним. Но как далека была современная наука, которую называют
учением о добродетели или о нравственности, от чистого образа этой
возвышенной, всеобъемлющей, индивидуальной мысли. Совесть самое основное в
человеке в полном своем преображении; она небесный прообраз человека.
Совесть - это не то или другое; она не отдает приказаний в изречениях общего
характера, она не состоит из отдельных добродетелей. Есть только одна
добродетель - чистая и напряженная воля, которая в решительную минуту
непосредственно решает и выбирает. Обиталищем для ее живой и своеобразной
нераздельности служит тот нежный символ, каковым является человеческое тело;
она одухотворяет его и может вызвать к существеннейшей деятельности все, что
в нем есть духовного.
- О, дорогой отец, - прервал его Гейнрих, - какой радостью преисполняет
меня свет, исходящий из ваших слов! Значит, истинный дух поэтического
вымысла - благосклонное преображение духа добродетели; истинная же цель
подчиненного ей поэтического творчества - стать двигательной силой высшего и
истиннейшего бытия. Есть поражающее сходство между подлинной песнью и
благородным поступком. Праздная совесть в ровном, непротивоборствующем мире
превращается в захватывающую речь, в повествующую обо всем поэзию. В
равнинах и чертогах этого присносущего мира живет поэт, и добродетель - дух
его земных странствований и воздействий. Так же, как совесть -
непосредственно действенное божество среди людей и вместе с тем дивный
отсвет высшего мира, и поэзия является тем же самым. Как уверенно может
поэтому поэт следовать голосу своего вдохновения или, если он обладает
сверхчеловеческим чувством, следовать высшим существам и отдаваться своему
признанию с детским смирением! И в нем говорит высший голос мира и зовет
обаятельными притчами в более благостные, более знакомые миры. Как религия
относится к добродетели, так вдохновение относится к поэзии, и если в
священных книгах сохранились истории откровения, то поэзия разнообразно
отражает жизнь высшего мира в возникающих чудесным образом поэмах. Поэзия и
история сопровождают друг друга на самых запутанных путях в тесном сплетении
и в самых странных преображениях; библия, как и поэзия, - созвездия, идущие
по одной орбите.
- Это совершенная правда, - сказал Сильвестр, - и теперь вам будет
понятно, что только благодаря духу добродетели природа существует и все
более утверждается. Дух добродетели всезажигающий, всеоживляющий свет в
пределах земного. От звездного неба, этого возвышенного купола каменного
царства, до кудрявого ковра на пестром лугу, все держится им, через него
связано с нами и становится нам понятным; и через него неведомый путь
бесконечной истории природы ведет к конечному преображению.
- Да, и вы так прекрасно доказали мне только что связь добродетели с
религией. Все, что объемлет собой опыт и земную деятельность, входит в сферу
совести, которая соединяет наш мир с высшими мирами. При высшем понимании
возникает религия, и то, что прежде казалось непостижимой потребностью нашей
природы на самой ее глубине, общим законом без определенного содержания,
становится чудесным, родным, бесконечно разнообразным и всецело
удовлетворяющим миром, непостижимо тесным единением всех блаженных в Боге и
осязательным обожествляющим присутствием наиболее личного существа или его
воли, его любви в глубине нас самих.
- Невинность вашего сердца делает вас пророком, - ответил Сильвестр. -
Вам все станет понятным; мир и его история превращаются для вас в священное
писание, так как вселенная может быть выявлена в простых словах и рассказах;
если и не прямо, то путем возбуждения и пробуждения высших чувств. К тому,
что вам открыла восторженная любовь к языку, меня привело изучение природы.
Искусство и история дали мне знание природы. Родители мои жили в Сицилии,
неподалеку от знаменитой горы Этны. У них был удобный дом старинной
архитектуры; он стоял под прикрытием вековых каштановых деревьев у самого
скалистого морского берега, составляя украшение сада, где росли
разнообразнейшие растения. Поблизости было много хижин, где жили рыбаки,
пастухи и виноделы. Наши кладовые и погреба полны были всего, что сохраняет
жизнь и украшает ее; предметы нашего домашнего обихода радовали все
сокровенные чувства своим совершенством. Не было недостатка и в других
вещах, созерцание которых, так же как и пользование ими, поднимало душу над
обыденной жизнью, возвышало потребности и подготовляло к более достойному
состоянию, сулило душе более чистую радость от самой ее сущности и давало
эту радость. Там были изображения людей из камня, утварь, расписанная целыми
повествованиями, маленькие камни с отчетливыми фигурами на них и другие
предметы, сохранившиеся от иных, более радостных времен. Кроме того, в
ящиках лежало много пергаментных свитков, которые, в длинных рядах букв,
хранили знания и мысли, повествования и стихи того минувшего времени,
изложенные в мастерских красивых выражениях. Благодаря своей славе, которую
он приобрел, как искусный толкователь звезд, отец мой получал многочисленные
запросы даже из далеких стран, и к нему приходило много посетителей. А так
как предвидение будущего казалось людям очень редким и драгоценным даром, то
они хорошо вознаграждали его за предсказания; отец мой мог, благодаря их
подаркам, свободно вести удобный и приятный образ жизни.
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:49 | Post # 15 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | ПРОДОЛЖЕНИЕ "ГЕЙНРИХА ФОН ОФТЕРДИНГЕНА" В ИЗЛОЖЕНИИ ТИКА
Дальше автор не пошел в разработке этой второй части. Он озаглавил эту
часть "Свершением", так же как назвал первую "Ожиданием", ибо здесь все
должно было разрешиться и исполниться, что намечено было в первой части.
Поэт намеревался, по окончании "Офтердингена", написать еще шесть романов, в
которых хотел изложить свои взгляды на естествознание, на общественную
жизнь, на историю, политику и любовь, так же как в "Офтердингене" изложены
были его взгляды на поэзию. И без моего указания осведомленный читатель
увидит, что в этом произведении автор не считал себя связанным с точным
временем или с личностью известного минезингера, хотя все должно напоминать
его и его время. То, что он не закончил этого романа, - непоправимая утрата
не только для друзей автора, но и для искусства; оригинальность романа и его
высокий замысел проявились бы во второй части еще более ярко, чем в первой.
Не тем он был занят, чтобы рассказать и изобразить то или другое
происшествие, развернуть страницу поэзии и пояснить ее образами и событиями.
Он хотел, как уже намечено в последней главе первой части, выразить самую
сущность поэзии и выяснить ее основные задания. Все - природа, история,
война, обычная жизнь со всеми обыкновеннейшими происшествиями, -
превращается в поэзию, потому что она дух, все оживляющий.
Я попытаюсь, насколько я сохранил в памяти разговоры с моим другом и
насколько мне это выяснилось из оставленных им бумаг, дать понятие читателю
о содержании второй части этого произведения.
Поэту, который проник в самую суть своего искусства, ничто не кажется
противоречивым и чуждым; все загадки для него разгаданы, волшебство фантазии
связывает для него эпохи и миры; чудеса исчезают и все превращается в чудо.
Так написана эта книга, и в особенности в сказке, которой заканчивается
первая часть, читатель найдет самые смелые объединения. Уничтожены все
различия, которыми эпохи казались отделенными одна от другой и вследствие
которых один мир казался враждебным другому. Эта сказка введена поэтом для
перехода ко второй части, в которой рассказ из самого обыденного возносится
в чудесное; обыденное и чудесное взаимно объясняют и дополняют одно другое;
дух, который произносит написанный стихами пролог, должен был возвращаться
после каждой главы и длить то же настроение, то же волшебное преображение
всего. Благодаря этому, невидимый мир оставался в постоянном сплетении с
видимым. Этот говорящий дух - сама поэзия и вместе с тем звездный человек,
родившийся от объятий Гейнриха и Матильды. В нижеследующем стихотворении,
которое должно было войти в "Офтердингена", поэт выразил в чрезвычайно
легкой форме дух своих книг:
Когда не знаки и не числа
Дадут ключи мирского смысла,
Когда певец или влюбленный,
Узнает больше, чем ученый,
Когда на волю мир умчится
И заново к миру обратится,
Когда сияния и мраки
Опять сольются в ясном браке,
И в сказках разгадают снова
Историю пути мирского,
Тогда-то тайна здесь прозвучит,
И извращенный мир отлетит.
Садовник, с которым говорил Гейнрих, тот же самый старик, который уже
однажды принимал отца Офтердингена; молодая девушка, которую зовут Дианой,
не его дочь, а дочь графа Гогенцолерна; она родом с востока, и хотя рано
покинула родину, но все же ее помнит. Она долго вела жизнь в горах, где ее
воспитывала ее умершая мать. Одного брата она потеряла очень рано и сама
однажды очень близка была к смерти, попав в могильный склеп; ее спас
необычайным образом один старый врач. Она весела и приветлива и очень
сроднилась с чудесным. Она рассказывает поэту историю его собственной жизни
так, точно она уже слышала ее когда-то от своей матери. Она посылает его в
отдаленный монастырь, монахи которого составляют нечто вроде колонии духов;
все там вроде мистической, магической ложи. Они жрецы священного огня в
молодых душах. Он слышит далекое пение братьев, в самой церкви ему является
видение. С одним старым монахом Гейнрих говорит о смерти и о магии; у него
являются предчувствия смерти и мысли о камне мудрости. Он посещает
монастырский сад и кладбище. О кладбище у него есть следующее стихотворение:
Славьте праздник наш бесстрастный,
Тихие сады и кельи,
И удобную посуду
И добро в домах
Гости жалуют всечасно
Рано или поздно: всюду
Жаркое горит веселье
На широких очагах.
Тысячи резных бокалов,
Прежде облитых слезами,
Кольца, панцыри и латы-
Это наша дань.
И камней тяжеловесных
Много в подземельях тесных,
И не счесть богатств окрестных,
Хоть без устали считай.
Населявшие былое,
Древности седой герои,
Сотрясавшие высокий
Голубой эфир,
Девы нежные, пророки,
Старцы дряхлые и дети
Собрались в единой клети,
Видят снова прежний мир.
Не покинет нашей сени,
Нашей участи завидной,
Кто за радостным обедом
Гостем был хоть раз.
Смолкли горестные пени,
Раны старые не видны,
Плач томительный неведом,
Вечно длится вечный час.
Горними взволнован снами
В упоении нездешнем
Купол неба перед нами,
Синева - ясна.
Окрыленные покровы
Носят нас по нивам вешним,
Ветер не дохнет суровый,
Неизменна тишина.
Упоенье чар полночных,
Волхвованье сил заочных,
Игр неясных наслажденье
Ведомы лишь нам.
В нашей воле дерзновенье
Исчезать в водовороте,
Распыляться в водомете,
Жадно приникать к волнам.
Страсть была нам первой жизнью.
Трепетные, как стихии,
Рвемся в жизненные волны,
В буйный сплав сердец.
Сладостно распались волны.
Да, враждебные стихии
Будут страсти высшей жизнью,
Тайным сердцем всех сердец.
Слышим только лепет неги,
Видим только, что блаженно
Опустились долу очи,
Пьем лишь поцелуи уст.
Все, что неприметно тронем,
Вдруг плодом зардеет знойным,
Нежной грудью тихо дрогнет,
Жертвой буйных чувств.
Вечное растет томленье
Милого обнять в волненье,
В сокровенном единенье
Все с любимым слить.
Жажде не сопротивляться,
Вечно гибнуть и меняться,
Лишь друг другом упиваться,
Лишь друг в друге вечно быть.
Так любви и сладострастью
Мы верны в тиши великой,
С той поры, как искрой дикой
Прежний мир потух;
С той поры, как холм закрылся,
И костер угас блестящий,
И навек душе дрожащей
Лик земли закрылся вдруг.
Чарами воспоминанья,
Сладостной и жуткой дрожью
Все пронизаны желанья,
Страсть охлаждена.
Есть нестынущие раны,
Мы печаль лелеем Божью.
В пламенные океаны
Всех равно вольет она.
В этих волнах мы сойдемся
Все по воле непонятной,
В океане всех явлений,
В Божьей глубине.
Но из сердца мира льемся,
Как и прежде, в круг возвратный;
Дух верховных устремлений
С нами на заветном дне.
Рвите золотые цепи,
Изумруды и рубины,
Драгоценные запястья,
Блеск и звон колец.
Бросьте ложа в душном склепе.
Подземелья и руины,
В розах неземного счастья
Взвейтесь к Вымыслу в дворец.
Если будущие братья
Разгадают, как охотно
Их восторги, их желанья
Делим мы всегда-
Бледное существованье
Все покинут без изъятья, -
Люди! время быстролетно!
Милые! скорей сюда!
Кто Земного Духа свяжет,
Кто значенье смерти схватит,
Слово жизни кто укажет?
Прежний мир ушел.
Угнетавший мертвым ляжет,
Свет заемный он утратит,
Сильный сверженного свяжет,
Дух Земной, твой час прошел.
Это стихотворение было, быть может, опять прологом ко второй главе. Тут
должен был начаться совершенно новый период всего произведения; из тишайшей
смерти должна была развиться высшая жизнь. Он жил среди мертвых и сам с ними
говорил; книга должна была приобрести почти характер драмы, а эпический тон
должен был как бы только соединять отдельные сцены и легко их объяснять.
Гейнрих попадает вдруг в неспокойную Италию, расшатанную войнами, и
оказывается полководцем во главе войска. Все входящее в состав войны,
окрашено поэзией. Он нападает с небольшим отрядом на неприятельский город, и
сюда входит эпизод любви знатного пизанца к флорентинской девушке. Военные
песни. - Великая война, как поединок, абсолютно благородная, человечная,
проникнутая философским смыслом. Дух старого рыцарства. Рыцарские турниры.
Дух вакхической грусти. - Люди должны сами убивать друг друга; это
благороднее, чем падать сраженными судьбой. - Они идут навстречу смерти. -
Честь, слава - радость и жизнь воина. В смерти, как тень, живет воин.
Радость смерти - воинственный дух. - На земле война у себя дома; война
должна существовать на земле. - В Пизе Гейнрих встречается с сыном
императора Фридриха второго, который становится его близким другом. Он
попадает и в Лоретто. Тут должны были быть включены несколько песен.
Буря заносит поэта в Грецию. Древний мир с его героями и сокровищами
искусства охватывает его душу. Он говорит с одним греком о морали. Все,
относящееся к тому времени, становится ему близким; он постигает древние
картины и древнюю историю. Разговоры о греческих государственных системах, о
мифологии.
После того, как Гейнрих постиг геройский период и древность, он
направляется на восток, куда он страстно стремился с детства. Он посещает
Иерусалим, знакомится с восточной поэзией. Странные происшествия среди
неверных задерживают его в пустынных странах; он встречает семью восточной
девушки (см. первую часть); тамошняя жизнь кочевых племен. Персидские
сказки. Воспоминания о древнейшем мире. Книга должна была среди различных
происшествий оставаться одного и того же цвета и напоминать о голубом
цветке: вместе с тем все самые отдаленные и разнородные сказания должны были
быть обьединены: греческие, восточные, библейские и христианские с
воспоминаниями и намеками индийской и северной мифологии. Крестовые походы.
Жизнь на море. Гейнрих отправляется в Рим. Эпоха римской истории.
Насыщенный опытом, Гейнрих возвращается в Германию. Свидание с дедом,
человеком очень глубоким. С ним Клингсор. Вечерние беседы с обоими.
Гейнрих отправляется ко двору Фридриха и знакомится лично с
императором. Двор должен был быть изображен очень внушительным; там сошлись
лучшие, величайшие и прекраснейшие люди со всего света - и в центре всех сам
император. Тут осуществлена величайшая пышность, настоящий высший свет.
Разъяснена немецкая история и немецкий характер. Гейнрих говорит с
императором о государственной власти, о монархии, ведет темные речи об
Америке и Ост-Индии. Взгляды правителя. Мистический император. Книга de
tribus impostoribus.
После того, как Гейнрих переживает по-новому и более возвышенно, чем в
первой части - в "Ожидании" - опять то же самое: любовь и смерть, войну,
восток, историю и поэзию, он возвращается в свою душу, точно на родину. Из
понимания мира и самого себя у него рождается стремление к преображению:
полный чудес сказочный мир подступает совсем близко, потому что сердце
открылось для понимания его.
В Манесской коллекции минезингеров есть довольно непонятное состязание
в пении Гейнриха фон Офтердингена и Клингсора с другими певцами: вместо
этого состязания автор хотел изобразить другой, своеобразный поэтический
спор, борьбу доброго и злого начала в песнях верующих и неверующих, в
противоположении невидимого мира видимому. "В вакхическом опьянении поэты
восторженно состязаются за смерть". Воспеваются науки; математика тоже
вступает в состязание. Поэты славят индийские травы: индийская мифология в
новом изображении.
Это последнее деяние Гейнриха на земле, переход к его собственному
преображению. Тут разрешение всего произведения, исполнение сказки,
заканчивающей первую часть. Все объясняется и завершается самым
сверхъестественным и вместе с тем самым естественным образом; стена между
вымыслом и правдой, между прошлым и настоящим, пала; вера, фантазия, поэзия
раскрывают самую сокровенную глубину внутреннего мира.
Гейнрих приходит в страну Софии, в природу, какой она могла быть, в
аллегорическую природу, после беседы с Клингсором о некоторых странных
знаках и предчувствиях. Предчувствия рождаются в нем главным образом при
звуках старой песни, которую он случайно слышит; в ней поется про глубокое
озеро в скрытом месте. Эта песня будит давно забытые воспоминания; он идет к
озеру и находит маленький золотой ключик, который у него давно украл ворон и
которого он так и не мог отыскать. Этот ключик ему дал, вскоре после смерти
Матильды, старый человек. Он сказал Гейнриху, чтобы он понес его императору
и тот скажет, что делать с ключиком. Гейнрих отправляется к императору,
который очень обрадован его приходом и дает ему старинную грамоту. В ней
сказано, чтобы король дал ее прочитать тому, кто когда-нибудь принесет ему
случайно золотой ключик. Человек этот найдет в скрытом месте старинную
драгоценность - талисман, карбункул для короны, в которой оставлено для
камня пустое место. Самое место тоже описано на пергаментном листе. По этому
описанию Гейнрих направляется к некоей горе. По дороге он встречает
чужестранца, который впервые рассказал ему и его родителям про голубой
цветок; он говорит с ним об откровении. Он входит в гору, и верная Циана
следует за ним.
Вскоре он приходит в ту чудесную страну, в которой воздух и вода, цветы
и животные совершенно иного рода, чем на земле. Рассказ превращается местами
в драму. "Люди, животные, растения, камни и звезды, стихии, звуки, краски
сходятся, как одна семья, действуют и говорят, как один род". - Цветы и
животные говорят о человеке. - "Сказочный мир становится видимым,
действительный мир кажется сказкой". Он находит голубой цветок; это
Матильда. Она спит, и у нее - карбункул; маленькая девочка, дочь его и
Матильды, сидит у гроба и возвращает ему молодость. - "Это дитя начало мира,
золотой век в конце его". - Тут христианство примирено с язычеством и
воспеты истории Орфея, Психеи и других.
Гейнрих срывает голубой цветок и освобождает Матильду от злых чар; но
он снова теряет ее. Оцепенев от скорби, он превращается в камень. Эдда
(голубой цветок, восточная женщина, Матильда) приносит себя в жертву камню;
он превращается в звенящее дерево. Циана срубает дерево и сжигает себя
вместе с ним; он становится золотым бараном. Эдда, Матильда должна заклать
его, и он вновь становится человеком. Во время этих превращений он ведет
удивительные беседы.
Он счастлив с Матильдой, которая одновременно и восточная женщина, и
Циана. Празднуется радостный праздник души. Все предшествовавшее было
смертью. Последний сон и пробуждение. Клингсор возвращается, как король
Атлантиды. Мать Гейнриха - фантазия; отец - мысль. Шванинг - месяц; рудокоп
- антиквар и вместе с тем железо. Император Фридрих - Арктур. Граф
Гогенцолерн и купцы тоже возвращаются. Все сливается в аллегорию. Циана
приносит императору камень, но Гейнрих сам теперь поэт из той сказки,
которую ему рассказали прежде купцы.
Блаженная страна страдает еще только от околдовавших ее чар в том
смысле, что она подвержена смене времен года. Гейнрих разрушает царство
солнца. Все произведение должно было закончиться большим стихотворением,
только часть которого написана:
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:50 | Post # 16 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | БРАК ВРЕМЕН ГОДА
Думой глубокой занят новый монарх. Он припомнил
Сон полуночный свой, давний припомнил рассказ,
Как о небесном цветке он впервые узнал. Пораженный
Правдою вещих снов, замер в могучей любви.
Словно слышит он снова заветный волнующий голос.
Вот он остался один, шумных покинул гостей.
Беглые блики луны озаряли стучащие ставни,
И в молодой груди жаркий клубился огонь.
- Эдда, - молвил король, - ты знаешь влюбленного сердца
Тайную жажду? Ты - знаешь и муку его?
Скажешь - поможем ему, мы всесильны; веком блаженным
Сделаем время вновь, счастье ты в небо прольешь.
"Ах, времена враждуют! Разве слиться не могут
В вечный и крепкий брак - Завтра, Сегодня, Вчера?
Пусть сольется зима с летом, осень с весною,
Старость и Юность в одно, в строгой сольются игре:
В этот миг, мой супруг, иссякнет источник печали.
Сердца заветные сны будут исполнены все".
Так говорила. Король в упоении милую обнял:
- Подлинно изрекла слово небесное ты.
Это слово давно на устах горячих дрожало,
Ты лишь сумела его ясно и четко сказать.
Пусть запрягут скорей коней, мы сами похитим
Года сперва времена, возрасты жизни потом.
Они едут к солнцу и забирают день, затем едут к ночи, потом на север за
зимой и на юг за летом; с востока они привозят весну, с запада осень. Затем
они спешат к юности, потом к старости, к прошлому и будущему.
Вот что я могу дать читателю по моим воспоминаниям, а также по
отдельным словам и намекам в бумагах моего друга. Разработка этого большого
плана была бы вечным памятником новой поэзии. Я старался быть сухим и
кратким, чтобы не прибавить чего-нибудь из собственной фантазии. Быть может,
читателей тронет отрывочность этих стихов и слов, как она трогает меня,
который не мог бы с более благоговейной грустью глядеть на остаток
разрушенной картины Рафаэля или Корреджио.
Людвиг Тик
http://www.lib.ru/INOOLD/TIK/heinrich_von_ofterdingen.txt
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 21:52 | Post # 17 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | Новалис. Фрагменты
OCR Артем Милованов
Фрагменты {1}
Поэзия на деле есть абсолютно-реальное. Это средоточие моей философии.
Чем больше поэзии, тем ближе к действительности.
Поэзия - героиня философии. Философия поднимает поэзию до значения
основного принципа. Она помогает нам познать ценность поэзии. Философия есть
теория поэзии. Она показывает нам, что есть поэзия, - поэзия есть все и вся.
Разобщение поэта и мыслителя - только видимость, и оно в ущерб обоим.
Это знак болезни и болезненных обстоятельств.
Придет прекрасная пора, и люди ничего читать другого не будут, как
только прекрасные произведения, создания художественной литературы. Все
остальные книги суть только средства, и их забывают, лишь только они уже
более не являются пригодными средствами - а в этом качестве книги
сохраняются недолго.
Поэт постигает природу лучше, нежели разум ученого.
Поэт и жрец были вначале одно, и лишь последующие времена разделили их.
Однако истинный поэт всегда оставался жрецом, так же как истинный жрец -
поэтом. И не должно ли грядущее снова привести к старому состоянию вещей?
Мир человеческий есть всеобщий орган богов - поэзия соединяет их так
же, как она соединяет нас.
Чувство поэзии имеет много общего с чувством мистического. Это чувство
особенного, личностного, неизведанного, сокровенного, должного раскрыться,
необходимо-случайного. Оно представляет непредставимое, зрит незримое,
чувствует неощутимое и т. д. Критика поэзии есть вещь невозможная. Трудно
уже бывает решить, - а это единственно и поддается установлению, - является
ли что-либо поэтическим или нет. Поэт воистину творит в беспамятстве, оттого
все в нем мыслимо. Он представляет собою в самом действительном смысле
тождество субъекта и объекта, души и внешнего мира. Отсюда смысл
бесконечности прекрасной поэмы - вечность. Чувство поэзии в близком родстве
с чувством пророческим и с религиозным чувством провиденья вообще. Поэт
упорядочивает, связывает, выбирает, измышляет, и для него самого
непостижимо, почему именно так, а не иначе.
Не должны ли основные законы воображения быть противоположными (не
обратными) законами логики?
Абсолютизация, придание универсального смысла, классификация
индивидуального момента, индивидуальной ситуации и т. д. составляют существо
всякого претворения в романтизм (см. "Мейстер" {2}, сказка).
Это в высшей степени понятно, почему к концу все претворяется в поэзию.
Разве и мир к концу не претворяется в душевность?
Только индивидуум интересен, отсюда все классическое не индивидуально.
Поэзия растворяет чужое бытие в своем собственном.
В истинных поэмах нет другого единства, кроме единства душевного
настроения.
Совершенная вещь говорит не только о себе, она говорит о целом мире,
родственном ей. Над каждою совершенной вещью носится как бы покрывало вечной
девы, и от легчайшего прикосновения оно превращается в магический туман, из
которого для провидца возникает образ облачной колесницы. Не только самое
античность созерцаем мы в античности. Она есть сразу и небо, и подзорная
труба, и неподвижная звезда, - следовательно, подлинное откровение
высочайшего мира.
Не слишком верьте тому, что античность и все совершенное созданы. В
такой же мере они созданы, как условленный знак милого друга в ночи создает
образ возлюбленной, как искра создается прикосновением к проводу или же как
звезда создается движением в нашем глазу.
С каждой чертою свершения создание отделяется от мастера - на
расстояние пространственно неизмеримое. С последнею чертою художник видит,
что мнимое его создание оторвалось от него, между ними мысленная пропасть,
через которую может перенестись только воображение, эта тень гиганта -
нашего самосознания. В ту самую минуту, когда оно всецело должно было стать
собственным его достоянием, оно стало чем-то более значительным, нежели он
сам, его создатель. Художник превратился в бессознательное орудие, в
бессознательную принадлежность высшей силы. Художник принадлежит своему
произведению, произведение же не принадлежит художнику.
Истинный поэт всеведущ; он действительно вселенная в малом преломлении.
Идея бывает тем более основательной, индивидуальной и притягательной,
чем разнообразнее мысли, миры и настроения, которые скрещиваются и
соприкасаются в ней. Если произведение имеет несколько поводов своего
возникновения, если оно обладает несколькими значениями, многообразным
интересом, если оно вообще многосторонне и если его понимают и любят
различным образом, то оно, бесспорно, в высокой степени интересно: оно
тогда, служит подлинному выражению личности. Подобно высшей и низшей породе
людей, обладающих благородным или же простым разумом, книги до известной
степени сходны друг с другом. Возможно, что величайшая книга похожа на
букварь. Вообще книги и все остальное подобны людям. Человек есть источник
аналогий для вселенной.
Сфера поэта есть мир, собранный в фокус современности. Пусть замыслы и
их выполнение будут поэтическими - в этом и заключается природа поэта. Все
может оказаться ему на пользу, он должен лишь смешать все со стихией духа,
он должен создать целостный образ. Он должен изображать и общее и частности
- всяческий образ, по сути, составлен из противоположностей. Свобода
связываний и сочетаний снимает с поэта ограниченность. Всякая поэтическая
природа есть природа в обычном смысле. Все свойства, присущие обыкновенной
природе, подобают поэзии. Как бы ни была она индивидуальна, все же общий
интерес сохраняется за ней. К чему нам описания, невнятные ни сердцу, ни
уму, неживые описания неживых вещей. Если они и не вызывают игры душевных
сил, то по меньшей мере пусть будут они символичны, как символична сама
природа. Либо природа должна нести в себе идею, либо душа должна нести в
себе природу. И закон этот пусть будет действителен и в целом и частях.
Никак поэт не должен быть эгоистом. Сам себя он должен рассматривать как
явление. Поэт через представления пророчествует о природе, в то время как
философ через природу пророчествует о представлениях. Для одного весь смысл
в объективном, для другого в субъективном. Тот есть голос вселенной, этот -
голос простейших элементов, принципа - пение и простая разговорная речь. В
одном случае из различий выступает бесконечное, другом из многообразия
выступают только конечные вещи. [...]
Некогда поэт был всем для всех, круг людской был узок, больше было
между людьми равенства в познании опыте, нравах и обычаях. И такой человек,
не знают материальных нужд, в этом мире потребностей, хотя более простых, но
зато и более сильных, вознес человечество на прекрасную высоту, сообщил ему
высокое чувство свободы, - влияния внешнего мира были еще так новы.
Искусство приятным образом делать вещи странными, их чужими и в то же
время знакомыми и притягательными - в этом и состоит романтическая поэтика.
Жизнь есть нечто подобное цвету, звуку и силе. Романтик изучает жизнь
так же, как живописец, музыкант и физик изучают цвет, звук и силу.
Тщательное изучение жизни образует романтика, подобно тому как тщательное
изучение цвета, формы, звука и силы образует живописца, и механика.
Подобно тому как художник созерцает видимые предметы совсем иными
глазами, нежели человек обыденный, так и поэт постигает происшествия
внешнего и внутреннего мира иным образом, чем остальные люди. Нигде, однако,
более явственно, чем в музыке, не обнаруживается, что именно дух делает
поэтическими предметы, изменения материала и что прекрасное, предмет
искусства, не дается нам и не находится уже готовым в явлениях. Все звуки,
которые порождает природа, грубы и неосмысленны,- музыкальной душе шелест
леса, свист ветра, соловьиное пение, журчание нередко кажутся мелодичными и
полными значения. Музыкант изымает существо своего искусства из самого себя,
и никакое подозрение, что он подражатель, не может коснуться его. Кажется,
будто видимый мир все готовил для живописца и будто видимый мир есть
недосягаемый образец для него. В сущности же, искусство живописца возникло
столь же независимо, совершенно a priori, как искусство музыканта. Живописец
просто пользуется бесконечно более трудным языком знаков, чем музыкант;
живописец пишет, собственно говоря, глазами. Его искусство состоит в том,
чтобы видеть вещи в их законосообразности и красоте. Зрение здесь является
чрезвычайно активной, созидающей деятельностью. Картина, написанная
художником, есть только внутренний шифр, выразительное средство, способ
воспроизведения. Сравните с этим искусственным шифром ноты. Разнообразное
движение пальцев, ног и рта музыкант тем скорее мог бы противопоставить
картине живописца. Музыкант, собственно говоря, тоже слушает активно. Он как
бы выносит свой слух наружу. [...]
Пластические произведения искусства никогда не следовало бы смотреть
без музыки, музыкальные произведения, напротив, нужно бы слушать в прекрасно
декорированных залах. Поэтические же произведения следует воспринимать лишь
с тем и другим совместно. Оттого поэзия так сильно впечатляет в красивом
театральном зале или в церкви, убранной с высоким вкусом. Во всяком обществе
по временам должна раздаваться музыка. Ощущаемая необходимость в
пластических декорациях, без которых невозможно создание подлинной
общественности, породила приемные комнаты. Лучшие кушанья общественные игры,
более изящный костюм, танец и даже более изысканная, свободная и более общая
беседа возникли благодаря этому чувству возвышенной жизни в обществе и
последовавшему в связи с этим объединению всего прекрасного и оживляющего
для создания многообразных общих впечатлений.
В жизни образованного человека музыка и немузыка должны были бы
чередоваться точно так же, как сон и бодрствование.
Поэзия в строгом смысле слова кажется почти промежуточным искусством
между живописью и музыкой. Не соответствует ли такт фигуре и звук цвету?
Собственно видимую музыку составляют арабески, узоры, орнаменты и т. д.
Музыкальный тон для каждого образа, и образ для каждого музыкального
тона.
Сказка есть как бы канон поэзии. Все поэтическое должно быть сказочным.
Поэт поклоняется случаю.
Если в сказку привносить элементы фабульности, то это уже чужеродное
тело. Ряд приятных и развлекательных опытов, перемежающаяся беседа, бальное
общество - вот что есть сказка. Более возвышенной станет она, если, не
нарушая сказочного духа, будет внесен в нее некий общий смысл (связь,
значение и т. д.). Даже полезной могла бы стать сказка.
Тон чистой сказки разнообразен, однако он может быть и прост.
Сказка подобна сновидению, она бессвязна. Ансамбль чудесных вещей и
событий. Например, музыкальные фантазии, гармонические сопровождения Эоловой
арфы, сама природа.
Странно, что абсолютный, чудесный синтез часто является осью сказки или
же целью ее.
Ничего не может быть противнее духу сказки, чем фатум, закономерная
связь. В сказке царит подлинная природная анархия. Абстрактный мир, мир сна,
умозаключения, переходящие от абстракций и т. д. к нашему состоянию после
смерти.
В истинной сказке все должно быть чудесным, таинственным, бессвязным и
оживленным, каждый раз по-иному. Вся природа должна чудесным образом
смешаться миром духов; время всеобщей анархии, беззакония, свободы,
природное состояние самой природы, время до сотворения мира. Это время до
мира дает как бы разрозненные черты времени после мира, подобно тому как
природное состояние есть как бы образ вечного царства.
Мир сказки есть мир, целиком противоположный миру действительности, и
именно потому так же точно напоминает его, как хаос {3} - совершенное
творение.
В будущем мире все станет таким же, как оно было в мире давно
прошедшем, и в то же время совершенно иным. Будущий мир есть разумный хаос:
хаос сам в себя проникший, находящийся и в себе и вне себя. Истинная сказка
должна быть одновременно пророческим изображением, идеальным изображением,
абсолютно необходимым изображением. Истинный сказочный поэт провидец
будущего.
Поэзия есть изображение души, настроенности внутреннего мира в его
совокупности. Уже ее средство - слова - указывают на это, ибо они ведь суть
внешнее раскрытие внутреннего мира энергий. Нечто подобное тому, как
скульптура по отношению к миру внешних форм по отношению к звукам. Искание
эффектов ей прямо противоположно, поскольку она пластична, но все же
существует музыкальная поэзия, которая повергает душу в многообразную игру
движений.
О всеобщем языке музыки. Дух свободно, неопределенно приходит в
движение. Он испытывает блаженство столь знакомое, столь родное, что на эти
краткие мгновения он снова в своей индийской отчизне. Все милое и доброе,
будущее и прошедшее, надежда и тоска пробуждаются в нем. (Стихи, которые
должны произноситься под музыку.) Наш язык был вначале много музыкальнее, и
только впоследствии он стал таким прозаическим, лишился музыкальных тонов.
Он стал теперь простым звучанием, звуком, если хотеть унизить это прекрасное
слово. Он должен снова стать пением. Через согласные тоны превращаются в
простой звук.
Роман говорит о жизни, представляет жизнь. Это имеет отрицательный
смысл только в отношении поэта. Часто роман содержит происшествия маскарада,
замаскированное происшествие среди замаскированных лиц. Подымите маски:
знакомые происшествия, знакомые лица. Роман, как таковой, не содержит
определенного результата, он не есть изображение или тезис. Принцип. Он есть
наглядное свершение, реализация идеи. Но идею нельзя выразить одним тезисом.
Идея есть бесконечный ряд тезисов, иррациональная величина, не поддающаяся
фиксации, несоизмеримая. (Не является ли вечная иррациональность
относительной?) Закон ее продвижения, однако, может быть установлен, и в
согласии с ним следует критиковать роман.
Роман должен быть сплошной поэзией. Поэзия, как и философия, есть
гармоническая настроенность нашей души, где все становится прекрасным, где
каждый предмет находит должное освещение, где все имеет подобающее ему
сопровождение и подобающую среду. В истинно поэтическом произведении все
кажется столь естественным и все же столь чудесным. [...]
Не должен ли роман охватить все виды стиля в их последовательности,
разнообразно объединенной общим духом?
Роман - это есть история в свободной форме, как бы мифология истории.
Роман есть жизнь, принявшая форму книги. Каждая жизнь имеет эпиграф,
заглавие, издателя, предисловие, введение, текст, примечания и т. д. или же
может их иметь.
Ничего нет романтичнее того, что обычно именуется миром и судьбой. Мы
живем в огромном (и в смысле целого и в смысле частностей) романе.
Созерцание происшествий вокруг нас. Романтическая ориентация, оценка и
обработка материалов человеческой жизни.
[...] Всякий автор романа пишет в своем роде boutrimes {4}, данное ему
множество случайностей и ситуаций он располагает в стройную закономерную
последовательность; он целесообразно заставляет _единого_ героя пройти через
все эти случайности к единой цели. Его герой должен быть достаточно
своеобразной индивидуальностью, чтобы определять собой встречающиеся
обстоятельства и самому определяться ими. Это взаимодействие, или изменение
индивидуального героя, проведенное с последовательностью, и составляет весь
интерес содержания романа. Автор романа может поступать различным образом.
Например, может сначала измыслить множество эпизодов, а героя сочинить
позднее - для осмысления их (отдельные эффекты, а затем особый принцип
общего построения, изменяющий эти эффекты, придающий им специальный смысл).
Или же он может сделать обратное: сперва прочно обдумать индивидуального
героя и лишь затем подобрать к нему соответствующие происшествия.
Итак, он может представить дело следующим образом:
А. Герой и события связаны друг с другом: 1) либо сам герой
воздействует на события, властвует над случайностями, 2) либо события
воздействуют на героя, 3) либо, наконец, и то и другое находится во
взаимодействии.
В. Герой и события независимы друг от друга: 1) перекрещиваются, 2)
параллельны, 3) совершенно разъединены.
Что же касается событий, то они могут оказаться: действиями некоторого
разумного существа (сюда относится также и фатум), изолированными эпизодами
или смесью первого и второго.
В первом случае В1 окажется изображением борьбы, В2 изображением
сообщности, В3 - изображением разобщенных миров, между которыми существует
хотя бы живописная, хаотическая связь.
Во втором случае В1 будет означать борьбу с несчастьем, В2 -
содружество со счастьем, В3 будет тем же, что и в первом случае. Правила для
этого третьего случая следуют из первых двух. Если известно, какой род из
всех этих различных способов трактовки избрал поэт, то уже из общего о нем
понятия можно все вывести и объяснить. Художественное изображение должно
иметь единство, если только оно хочет быть действительным изображением,
некоей целостностью, а не чем-либо из лишенным образа и стройности, только в
частностях поэтически организованным. В последнем перед нами не вещь
искусства, но мешок, наполненный обломками художества.
Чем значительней поэт, тем меньше допускает он вольностей, тем сильнее
в нем философский дух. Он довольствуется произвольным выбором исходного
момента, а затем он только и делает, что развивает заложенное этом зародыше,
пока не дойдет до полного разрешения. Каждый такой исходный момент есть
диссонанс, несоразмерное отношение, которое нуждается в том, чтоб его
выровняли. В этом исходном моменте заключаются взаимозависимые члены,
отношение между которыми не может оставаться тем же: например, в Мейстере
{5} - высокие стремления и принадлежность к купеческому сословию. Так это не
может оставаться - то или другое должно восторжествовать. Мейстер должен
расстаться с купечеством либо стремления его будут уничтожены. Можно бы
сказать еще лучше: страсть к искусству и обязанности деловой жизни борются в
Мейстере. Красота и польза - это богини, которые во множестве образов
являлись ему на перекрестках его дорог. Наконец, является Натали {6} - и все
пути его и все символы сливаются для него воедино.
Как бы это ни казалось парадоксальным, но поэт облегчает себе работу,
когда выбирает произвольные пункты, которые должен связать. Заполнить такие
boutrime ведь на самом деле легче, нежели из простого зерна априорным
способом и строго развивать все следствия, к нему относящиеся.
Романист стремится с помощью событий и диалогов, размышлений и описаний
создать поэзию подобно тому, как лирический поэт создает ее через
чувствования, мысли и образы.
Все зависит, следовательно, от манеры, от искусства выбирать и
связывать.
В романе (который, впрочем, имеет сходство с английским парком) каждое
слово непременно должно быть поэтическим. Никакой низкой природы и т. д.
Странно, что в хорошем повествовании всегда есть нечто таинственное,
нечто непостижимое. Повествование как будто прикоснулось до еще не
раскрывшихся наших глаз, и мы оказываемся в совсем другом мире, когда
возвращаемся из его владений.
Истинно поэтические характеры создаются с большим трудом. Это как бы
различные голоса и инструменты. Они быть должны быть всеобщими и все же
своеобразными, определенными и все же свободными, прозрачными и все же
таинственными. В действительном мире характеры чрезвыйно редки. Они так же
редки, как хорошие актеры. В большинстве своем люди далеко еще не суть
характеры. Многие никакой способности к этому не имеют. Нужно, очевидно,
отличать людей обычных, обыденных от характеров. Характер есть нечто
совершенно самодеятельное.
"Мейстер" - чистый вид романа; без дополнительных определений, как
другие романы. "Мейстер" - с исторической точки зрения.
Медлительная природа романа проявляется преимущественно в стиле.
Философия и мораль его - романтичны, самое будничное и самое важное
рассматривается с романтической иронией. Пропорция подробностей везде
одинаковая. Акценты поставлены не логические, а (метрические и)
мелодические, благодаря чему именно и возникает тот чудесный романтический
порядок, который не взирает ни на ранг, ни на достоинство, первые то будут
вещи или последние, великие или малые. Эпитеты придают изложению
обстоятельность - в их умелом выборе и экономном распределении проявляется
поэтический такт. Идеей поэтического произведения определяется их выбор.
Первая книга "Мейстера" {7} показывает, как мило слушать даже о простых
будничных делах, когда они пересказаны с приятными модуляциями, когда они
замедленным шагом проходят перед нами в протом одеянии речи, обработанной и
живой.
Подобное удовольствие доставляет послеобеденный досуг, случайно
проведенный в лоне какого-либо семейства, не отличаясь выдающимися людьми
или изысканно очаровательной обстановкой, все же оставляет после
воспоминание, к которому охотно возвращаешься благодаря опрятности и порядку
в быту семейства, благодаря согласной деятельности его ограниченных
способностей и взглядов и целесообразному использованию и заполнению сферы и
времени, отмеренных ему.
Разговор, описание, рефлексия в "Мейстере" чередуются, преобладает
разговор. Реже всего встречается чистая рефлексия. Часто повествование и
рефлексия, описание и разговор переплетаются. Разговор подготавливает
повествование. Чаще, однако, повествование подготавливает разговор.
Изображение характеров или же рассуждения о характерах чередуются с
событиями. Так, всякое рассуждение сопровождается действием, которое его
подтверждает, отрицает или же делает то и другое только по видимости.
Повествование никогда не становится поспешным, точно определенные
действия и мнения преподносятся в подобающем порядке.
Геогностическая {8} или ландшафтная фантазия совсем не затронуты в
"Мейстере". Гете редко обращается к природе. Всего один раз в начале
четвертой главы. Во время нападения разбойников Гете лишь мимоходом
упоминает о романтической лесистой возвышенности. Внешний мир вообще мало
представлен в романе - несколько больше в четвертой части.
"Годы учения Вильгельма Мейстера" в известной степени весьма прозаичны
и современны. Романтическое уничтожается, также и поэзия природы, чудесное.
Речь идет об обычных человеческих делах, природа и мистическое совсем
забыты. Это претворенная в поэзию мещанская и семейная повесть. Чудесное
трактуется в ней исключительно как поэзия и мечтательность. Художнический
атеизм является душой этой книги. Очень много быта; прозаическим дешевым
материалом достигнут поэтический эффект. С художником часто случается, как и
с алхимиком: он ищет многого и случайно находит большее. Странно, что его
будущность в его положении является ему в образе театра. Вильгельм должен
стать деловым и прозаическим благодаря деловой и прозаической семье, к
которой он принадлежит.
Против "Вильгельма Мейстера". В основе своей это несносная и вздорная
книга - такая претенциозная и жеманная, и что касается общего характера - в
высшей степени непоэтическая, как ни поэтично изложение. Это сатира на
поэзию, религию и т. д. Из соломы и стружек приготовлено вкусное блюдо,
приготовлен образ божества. В конечном счете все превращается в фарс,
деловой, обыденный дух есть нечто вечно действительное. [...]
Вильгельм Мейстер, собственно говоря, Кандид {9}, направленный против
поэзии. В этом фарсе поэзия играет роль Арлекина {10}. В сущности,
дворянство не выигрывает от того, что оно причислено к поэзии, а поэзия от
того, что она представлена дворянством. Он муз превращает в комедианток,
вместо того чтобы комедианток сделать музами. Весьма трагично, что и
Шекспира он вводит в это общество.
Авантюристы, комедианты, мэтрессы, лавочники и филистеры - составные
части этого романа. Кто его примет близко к сердцу, тот не станет больше
читать ни одно романа.
Благодаря герою, евангелие обыденности и деловитости вступает в свои
права с опозданием. Театр марионеток в начале книги, заключительная часть
напоминает последние часы в парке прекрасной Лили {11}.
Вольтер - один из величайших отрицательных поэтов {12}, которые
когда-либо существовали. Его Кандид - это Одиссея. Жаль, что мир его
заключался в парижском будуаре. Отличайся он меньшим личным и национальным
тщеславием, он был бы чем-либо значительно большим.
Так же и в театре тиранически господствует принцип подражания природе.
Согласно этому принципу измеряется ценность актера. Древние и это понимали
лучше. У них все более поэтическим.
Наш театр чрезвычайно непоэтический, только оперетта и опера
приближаются к поэзии, и то не в отношении актеров, их игры и т. д.
Все чисто комические характеры должны, как в древней комедии, быть ярко
и грубо очерчены - тонкие нюансы прозаичны. В сфере поэзии все является
более определенным - каждое действие живее и резче бросается в глаза.
Необходимо разнообразие в изображении людей. Только бы не куклы - не
так называемые "характеры",- живой, причудливый, непоследовательный, пестрый
мир (мифология древних).
Комедия и трагедия очень выигрывают от осторожной символической связи
друг с другом и собственно лишь благодаря ей и становятся поэтическими.
Серьезное должно светиться весельем, шутка отсвечивать серьезным.
В Шекспире обязательно чередуются поэзия с антипоэтическим, гармония с
дисгармонией, обыденное, низкое, уродливое с романтическим, высокое,
прекрасное, действительное с вымыслом: это прямая противоположность
греческой трагедии.
Стихи и поэмы Шекспира совершенно сходны с прозой Боккаччо и Сервантеса
{13}, также основательны, элегантны, прелестны, педантичны и совершенны.
Говоря о сознательном искусстве, вложенном в произведения Шекспира,
Шлегели забывают, что искусство принадлежит природе {14} и что оно есть как
бы сама себя созерцающая, самой себе подражающая, сама себя образующая
природа. Искусство, порожденное природой, достаточно развитой, разумеется,
бесконечно отличается от искусничанья, порожденного рассудком,
резонерствующим только духом. Шекспир не был калькулятором, не был ученым,
это была могущественная, многоцветная душа, вымыслы и произведения которой,
подобно созданиям природы, носят на себе отпечаток мыслящего духа, и в них
даже современный проницательный наблюдатель будет находить новые созвучия с
бесконечным строением вселенной, связи с позднейшими идеями, родство с
высшими силами и чувствами человечества. Они символичны и многомысленны,
просты и неисчерпаемы, как создания природы. Ничего бессмысленнее нельзя
было бы о них сказать, как то, что это произведения искусства в механическом
значении этого слова.
В исторических драмах Шекспира происходит непременная борьба между
поэзией и непоэзией. Низменное представлено в форме вольной и остроумной, в
то время как великое представлено неподвижным и печальным и т. д. Низкая
жизнь все время показана в противоречии с жизнью возвышенной, и это
проводится то трагически, то пародийно, то контраста ради. История, как она
существует для поэта, представлена в этих драмах. История претворена в
диалог. Прямая противоположность действительной истории, и все-таки история,
какой должна быть, - пророческая и синхронистичная. Все драматическое
подобно романсу. Все просто, прозрачно, необычайно, подлинно поэтическая
игра, без действительной цели. Расширенный романс в форме диалога. Великие и
малые предметы, поэтически соединенные.
Перевод бывает или грамматическим, или же он изменяет произведение, или
же он претворяет произведение в миф. Мифотворческие переводы суть переводы в
самом высоком смысле. Они передают чистую идеальную сущность индивидуального
художественного произведения. Они передают нам не реальное произведение, но
идеал его.
Полагаю, что истинного образчика таких переводов еще не существует.
Только в некоторых критических сочинениях и описаниях произведений искусства
можно найти следы подобного уменья. Для этого нужен человек, в сознании
которого полностью соединились поэзия и философия. Греческая мифология
частью является подобного рода переводом национальной религии. Так же и
современная мадонна есть миф в этом смысле.
Грамматические переводы суть переводы в обыкновенном значении термина.
Для них требуется большая ученость, но способности только дискурсивные.
Для переводов-переделок, если они хотят быть удачными, нужен высокий
поэтический талант. Иначе они легко впадают в пародийность, как, например,
перевод Гомера ямбами у Бюргера, перевод Гомера у Попа {15} или же все
французские переводы, вместе взятые.
Настоящий переводчик этого направления должен быть поэтом на деле,
должен уметь передавать идею целого и так и иначе. Он должен быть поэтом
поэта, и поэт должен у него сразу говорить и по-своему и так, как того хочет
переводчик. В сходных отношениях состоят гений человечества с отдельным
человеком.
Не только книги, все можно переводить одним из трех описанных мною.
*
* *
[...] Мы мечтаем о путешествии во вселенную: но разве не заключена
вселенная внутри нас? Мы не знаем глубин нашего духа. Именно туда ведет
таинственный путь. В нас самих или нигде заключается вечность с ее мирами,
прошлое и будущее. Внешний мир - это мир теней, он бросает свою тень в
царство света.
В мире существует только один храм, и этот храм - человеческое тело.
Нет ничего более святого, чем этот образ. Преклонение перед человеком - это
прославление откровения во плоти. Когда прикасаешься к человеческому телу,
входишь в соприкосновение с небом.
В нас заложена особая способность к пониманию поэзии, некое поэтическое
настроение. Поэзия - явление сугубо индивидуальное, и поэтому ее невозможно
ни описать, ни дать ей определение. Тому, кто непосредственно не знает и не
чувствует поэзии, тому невозможно объяснить, что это такое. Поэзия есть
поэзия. От стилистического {16} и ораторского искусства она отличается, как
небо от земли.
Рассказы без внутренней связи, но ассоциациями, как сны. Стихи, лишь
благозвучные и составленные из прекрасных слов, но без всякого содержания и
внутренней связи - разве что лишь отдельные строфы понятны, - подобны
сплошным обломкам совершенно разных вещей. Истинная поэзия может иметь разве
лишь аллегорический смысл в самом обобщающем значении и производить
косвенное воздействие, как, например, музыка и т. д.
Только несовершенством наших органов и недостатком нашей способности
ощущать себя объясняется то, что мы не видим себя в сказочном мире. Все
сказки являются только снами о том родном мире, который находится и везде
нигде. Высшими силами в нас самих, которые, подобно гениям, приведут в свое
время к совершенству нашу волю являются теперь музы, которые ободряют нас
воспоминаниями на этом многотрудном пути.
Смерть - это романтизированный принцип нашей жизни. Смерть - это жизнь
после смерти. Жизнь усиливается, посредством смерти.
Самым чудесным и вечным феноменом является [наше] собственное бытие.
Величайшей тайной для человека является он сам.
Ничто другое не является столь достижимым духа, как бесконечное.
Мне кажется, что состояние своей души я наилучшим образом могу выразить
в сказке. Все является сказкой.
Новалис (наст. имя Фридрих вон Гарденберг) - самый значительный поэт и
прозаик иенского романтизма, оригинальный и глубокий мыслитель. Его
литературная деятельность продолжалась недолго. Многие сочинения Новалиса
были опубликованы после его смерти Ф. Шлегелем и Л. Тиком.
"Фрагменты" - один из важнейших трудов в творчестве Новалиса. В нем в
большой степени отражена культура романтизма. Здесь затронуты многие отрасли
знаний - естественные науки, религия, философия, искусство, эстетика. При
жизни Новалиса в журнале "Атенеум" в 1798 г. под названием "Цветочная пыль"
появилась лишь незначительная часть фрагментов, другие печатались в изданиях
Ф. Шлегеля и Л. Тика.
1 По книге Зарубежная литература XIX века: Романтизм: Хрестоматия
историко-литературных материалов. - М.: Высш. шк., 1990.
2 Имеется в виду роман Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера"
(1795-1796). Сначала Новалис встретил роман востроженно, затем подверг его
критике. Несмотря на это, роман оказал сильное влияние на творчество
Новалиса, на понимание им специфики и поэтики романа, в частности на его
роман "Генрих фон Офтердинген" (изд. в 1802 г.). Герой Гете достигает
жизненных целей путем духовного развития - "воспитания". Эта работа над
собой главного героя является генеральной тенденцией и в романе Новалиса.
3 Ранние романтики, в том числе Новалис, рассматривали хаос как
созидающую силу, как возможность осуществления различных вариантов
действительности. Решениям и переустройствам каждый раз предшествует хаос,
состязание мотивов, примеривание, угадывание, сопоставление.
4 Буриме - создание стихов на заданные рифмы.
5 Речь идет о Вильгельме Мейстере - герое романа Гете "Годы учения
Вильгельма Мейстера".
6 Натали - героиня упомянутого выше романа Гете. Подлинную любовь
Вильгельм обретает не сразу, он проходит несколько ступеней приближения к
ней, пока не встречает Натали.
7 Роман Гете состоит из 8 книг.
8 Геогностика - в XVIII в. так называли науку, которая изучает
состояние земной коры (в настоящее время называется общей геологией).
9 Кандид - главный герой философско-сатирической повести французского
писателя, философа и историка Вольтера (1694 - 1778) "Кандид, или Оптимизм"
(1759), написанной с целью развенчания идеи всеобщей гармонии. Новалис
упрекает Гете в том, что тот в своем романе отел искусству, художнику
слишком скромную роль . По мысли Новалиса, Гете так же разрушил в "Мейстере!
Поэзию, как Вольтер в "Кандиде" - философию оптимизма.
10 Арлекин - персонаж итальянскогонародного театра - комедии масок, тип
веселого и наивного шута.
11 ... в парке прекрасной Лили... - имеется в виду стихотворение Гете
"Парк Лили" ("Зверинец Лили"). Историю своей любви к Анне Элизабет Шенеман,
воспетой под именами Лили и Белинды, Гете рассказал в автобиографии ("Поэзия
и правда", кн. 16 - 20).
12 Новалис называет Вольтера отрицательным, имея в виду сатирические
стороны его творчества.
13 Романтики высоко ценили творчество Боккаччо и Сервантеса. В
частности они считали "Дон-Кихота" новым европейским романом, в котором
нашли отражение высокие художественные ценности последнего времени.
14 ...искусство принадлежит природе... - понятия, разработанные
натурфилософией Шеллинга, согласно которой процесс развития жизни
бесконечен. Природа и жизнь, творя самих себя, непрерывно совершенствуются в
своем развитии, пока не заканчивают миром культуры и человека.
15 Имеется в виду перевод фрагментов из "Илиады" сделанный немецким
поэтом периода "Бури и натиска" Г. А. Бюргером (1747 - 1794); он пользовался
пятистопным ямбом, считая его наиболее подходящим для немецкого языка.
А. Поп (Поуп) (1688 - 1744) - английский поэт-классицист. Переводил
пятистопным рифмованным ямбом "Илиаду" и "Одиссею", исправляя "грубость"
Гомера с позиций "хорошего вкуса".
16 От стилистического... - в оригинале "грамматика"; по-видимому,
имеется в виду искусство излагать свои м
|
| |
| |
| Mekhanizm | Date: Mo, 04.12.2017, 22:36 | Post # 18 |
Marshall
Group: Admin
Posts: 8773
User #1
Male
Saint Petersburg
Reg. 14.12.2013 23:54
Status: Offline | в статьях о Новалисе упоминается одна книга - Н. Я. Берковский - Романтизм в Германии. Найдя её в плохом pdf и относительно приличном doc, думаю есть смысл опубликовать её и на нашем форуме, ибо в своё время у нас была хорошая библиотека именно текстов, но к сожалению всё пропало.
|
| |
| |
